VIII
Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата с управляющим, высоким и худым человеком с сладким чахоточным голосом и плутовскими глазами, который на все замечания Николая Петровича отвечал: "Помилуйте-с, известное дело-с" -- и старался представить мужиков пьяницами и ворами. Недавно заведенное на новый лад хозяйство скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева. Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он чувствовал, что без денег дело не пойдет, а деньги у него почти все перевелись. Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: "Mais je puis vous donner de l'argent" {Но я могу дать вам денег (франц.).} -- и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться. Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы. "Брат не довольно практичен, -- рассуждал он сам с собою, -- его обманывают". Николай Петрович, напротив, был высокого мнения о практичности Павла Петровича и всегда спрашивал его совета. "Я человек мягкий, слабый, век свой провел в глуши, -- говаривал он, -- а ты недаром так много жил с людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд". Павел Петрович в ответ на эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.
Оставив Николая Петровича в кабинете, он отправился по коридору, отделявшему переднюю часть дома от задней, и, поравнявшись с низенькою дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и постучался в нее.
-- Кто там? Войдите, -- раздался голос Фенечки.
-- Это я, -- проговорил Павел Петрович и отворил дверь.
Фенечка вскочила со стула, на котором она уселась с своим ребенком, и, передав его на руки девушки, которая тотчас же вынесла его вон из комнаты, торопливо поправила свою косынку.
-- Извините, если я помешал, -- начал Павел Петрович, не глядя на нее, -- мне хотелось только попросить вас... сегодня, кажется, в город посылают... велите купить для меня зеленого чаю.
-- Слушаю-с, -- отвечала Фенечка, -- сколько прикажете купить?
-- Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, -- прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. -- Занавески вот, -- промолвил он, видя, что она его не понимает.
-- Да-с, занавески; Николай Петрович нам их пожаловал; да уж они давно повешены.
-- Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень хорошо.
-- По милости Николая Петровича, -- шепнула Фенечка.
-- Вам здесь лучше, чем в прежнем флигельке? -- спросил Павел Петрович вежливо, но без малейшей улыбки.
-- Конечно, лучше-с.
-- Кого теперь на ваше место поместили?
-- Теперь там прачки.
-- А!
Павел Петрович умолк. "Теперь уйдет", -- думала Фенечка, но он не уходил, и она стояла перед ним как вкопанная; слабо перебирая пальцами.
-- Отчего вы велели вашего маленького вынести? -- заговорил, наконец, Павел Петрович. -- Я люблю детей: покажите-ка мне его.
Фенечка вся покраснела от смущения и от радости. Она боялась Павла Петровича: он почти никогда не говорил с ней.
-- Дуняша, -- кликнула она, -- принесите Митю (Фенечка всем в доме говорила вы). А не то погодите; надо ему платьице надеть.
Фенечка направилась к двери.
-- Да все равно, -- заметил Павел Петрович.
-- Я сейчас, -- ответила Фенечка и проворно вышла.
Павел Петрович остался один и на этот раз с особенным вниманием оглянулся кругом. Небольшая, низенькая комнатка, в которой он находился, была очень чиста и уютна. В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками в виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой. В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами: "кружовник"; Николай Петрович любил особенно это варенье. Под потолком, на длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом; он беспрестанно чирикал и прыгал, и клетка беспрестанно качалась и дрожала: конопляные зерна с легким стуком падали на пол. В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, -- больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой -- Ермолов, в бурке, грозно хмурился на отдаленные Кавказские горы, из-под шелкового башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб.
Прошло минут пять; в соседней комнате слышался шелест и шепот. Павел Петрович взял с комода замасленную книгу, разрозненный том Стрельцов Масальского, перевернул несколько страниц... Дверь отворилась, и вошла Фенечка с Митей на руках. Она надела на него красную рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и утерла лицо: он дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это делают все здоровые дети; но щегольская рубашечка видимо на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке. Фенечка и свои волосы привела в порядок, и косынку надела получше, но она могла бы остаться, как была. И в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках?
-- Экой бутуз, -- снисходительно проговорил Павел Петрович и пощекотал двойной подбородок Мити концом длинного ногтя на указательном пальце; ребенок уставился на чижа и засмеялся.
-- Это дядя, -- промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо и слегка его встряхивая, между тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
-- Сколько бишь ему месяцев? -- спросил Павел Петрович.
-- Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет, одиннадцатого числа.
-- Не восьмой ли, Федосья Николаевна? -- не без робости вмешалась Дуняша.
-- Нет, седьмой; как можно! -- Ребенок опять засмеялся, уставился на сундук и вдруг схватил свою мать всею пятерней за нос и за губы. -- Баловник, -- проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его пальцев.
-- Он похож на брата, -- заметил Павел Петрович.
"На кого ж ему и походить?" -- подумала Фенечка.
-- Да, -- продолжал, как бы говоря с самим собой, Павел Петрович, -- несомненное сходство. -- Он внимательно, почти печально посмотрел на Фенечку.
-- Это дядя, -- повторила она, уже шепотом.
-- А! Павел! вот где ты! -- раздался вдруг голос Николая Петровича.
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его так радостно, с такою благодарностью глядел на него, что он не мог не ответить ему улыбкой.
-- Славный у тебя мальчуган, -- промолвил он и посмотрел на часы, -- а я завернул сюда насчет чаю...
И, приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас же вышел вон из комнаты.
-- Сам собою зашел? -- спросил Фенечку Николай Петрович.
-- Сами-с; постучались и вошли.
-- Ну, а Аркаша больше у тебя не был?
-- Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай Петрович?
-- Это зачем?
-- Я думаю, не лучше ли будет на первое время.
-- Н... нет, -- произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. -- Надо было прежде... Здравствуй, пузырь, -- проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити.
-- Николай Петрович! что вы это? -- пролепетала она и опустила глаза, потом тихонько подняла их... Прелестно было выражение ее глаз, когда она глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко глупо.
Николай Петрович познакомился с Фенечкой следующим образом. Однажды, года три тому назад, ему пришлось ночевать на постоялом дворе в отдаленном уездном городе. Его приятно поразила чистота отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья. "Уж не немка ли здесь хозяйка?" -- пришло ему на мысль; но хозяйкой оказалась русская, женщина лет пятидесяти, опрятно одетая, с благообразным умным лицом и степенною речью. Он разговорился с ней за чаем; очень она ему понравилась. Николай Петрович в то время только что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась. Муж у ней давно умер, оставив ей одну только дочь, Фенечку. Недели через две Арина Савишна (так звали новую экономку) прибыла вместе с дочерью в Марьино и поселилась во флигельке. Выбор Николая Петровича оказался удачным, Арина завела порядок в доме. О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел: она жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица. Так прошло более года.
В одно утро Арина явилась к нему в кабинет и, по обыкновению, низко поклонившись, спросила его, не может ли он помочь ее дочке, которой искра из печки попала в глаз. Николай Петрович, как все домоседы, занимался лечением и даже выписал гомеопатическую аптечку. Он тотчас велел Арине привести больную. Узнав, что барин ее зовет, Фенечка очень перетрусилась, однако пошла за матерью. Николай Петрович подвел ее к окну и взял ее обеими руками за голову. Рассмотрев хорошенько ее покрасневший и воспаленный глаз, он прописал ей примочку, которую тут же сам составил, и, разорвав на части свой платок, показал ей, как надо примачивать. Фенечка выслушала его и хотела выйти. "Поцелуй же ручку у барина, глупенькая", -- сказала ей Арина. Николай Петрович не дал ей своей руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее в наклоненную голову, в пробор. Фенечкин глаз скоро выздоровел, но впечатление, произведенное ею на Николая Петровича, прошло не скоро. Ему все мерещилось это чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под ладонями рук своих эти мягкие волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали на солнце жемчужные зубки. Он начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей:
-- Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь.
-- Здравствуйте, -- прошептала она, не выходя из своей засады.
Понемногу она стала привыкать к нему, но все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать Арина умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный... Остальное досказывать нечего...
-- Так-таки брат к тебе и вошел? -- спрашивал ее Николай Петрович. -- Постучался и вошел?
-- Да-с.
-- Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю.
И Николай Петрович начал его подбрасывать почти под самый потолок, к великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству матери, которая при всяком его взлете протягивала руки к обнажавшимся его ножкам.
А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance {в стиле эпохи Возрождения (франц.).} из старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином... Он бросился на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаяньем глядя в потолок. Захотел ли он скрыть от самых стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван.
IX
В тот же день и Базаров познакомился с Фенечкой. Он вместе с Аркадием ходил по саду и толковал ему, почему иные деревца, особенно дубки, не принялись.
-- Надо серебристых тополей побольше здесь сажать, да елок, да, пожалуй, липок, подбавивши чернозему. Вон беседка принялась хорошо, -- прибавил он, -- потому что акация да сирень -- ребята добрые, ухода не требуют. Ба, да тут кто-то есть.
В беседке сидела Фенечка с Дуняшей и Митей. Базаров остановился, а Аркадий кивнул головою Фенечке, как старый знакомый.
-- Кто это? -- спросил его Базаров, как только они прошли мимо. -- Какая хорошенькая!
-- Да ты о ком говоришь?
-- Известно о ком: одна только хорошенькая.
Аркадий, не без замешательства, объяснил ему в коротких словах, кто была Фенечка.
-- Ага! -- промолвил Базаров, -- у твоего отца, видно, губа не дура. А он мне нравится, твой отец, ей-ей! Он молодец. Однако надо познакомиться, -- прибавил он и отправился назад к беседке.
-- Евгений! -- с испугом крикнул ему вослед Аркадий, -- осторожней, ради Бога.
-- Не волнуйся, -- проговорил Базаров, -- народ мы тертый, в городах живали.
Приблизясь к Фенечке, он скинул картуз.
-- Позвольте представиться, -- начал он с вежливым поклоном, -- Аркадию Николаевичу приятель и человек смирный.
Фенечка приподнялась со скамейки и глядела на него молча.
-- Какой ребенок чудесный! -- продолжал Базаров. -- Не беспокойтесь, я еще никого не сглазил. Что это у него щеки такие красные? Зубки, что ли, прорезаются?
-- Да-с, -- промолвила Фенечка, -- четверо зубков у него уже прорезались, а теперь вот десны опять припухли.
-- Покажите-ка... да вы не бойтесь, я доктор.
Базаров взял на руки ребенка, который, к удивлению и Фенечки и Дуняши, не оказал никакого сопротивления и не испугался.
-- Вижу, вижу... Ничего, все в порядке: зубастый будет. Если что случится, скажите мне. А сами вы здоровы?
-- Здорова, слава Богу.
-- Слава Богу -- лучше всего. А вы? -- прибавил Базаров, обращаясь к Дуняше.
Дуняша, девушка очень строгая в хоромах и хохотунья за воротами, только фыркнула ему в ответ.
-- Ну и прекрасно. Вот вам ваш богатырь. Фенечка приняла ребенка к себе на руки.
-- Как он у вас тихо сидел, -- промолвила она вполголоса.
-- У меня все дети тихо сидят, -- отвечал Базаров, -- я такую штуку знаю.
-- Дети чувствуют, кто их любит, -- заметила Дуняша.
-- Это точно, -- подтвердила Фенечка. -- Вот и Митя, к иному ни за что на руки не пойдет.
-- А ко мне пойдет? -- спросил Аркадий, который, постояв некоторое время в отдалении, приблизился к беседке.
Он поманил к себе Митю, но Митя откинул голову назад и запищал, что очень смутило Фенечку.
-- В другой раз, когда привыкнуть успеет, -- снисходительно промолвил Аркадий, и оба приятеля удалились.
-- Как бишь ее зовут? -- спросил Базаров.
-- Фенечкой... Федосьей, -- ответил Аркадий.
-- А по батюшке? Это тоже нужно знать.
-- Николаевной.
-- Bene {Хорошо (лат.).}. Мне нравится в ней то, что она не слишком конфузится? Иной, пожалуй, это-то и осудил бы в ней. Что за вздор? чего конфузиться? Она мать -- ну и права.
-- Она-то права, -- заметил Аркадий, -- но вот отец мой...
-- И он прав, -- перебил Базаров.
-- Ну, нет, я не нахожу.
-- Видно, лишний наследничек нам не по нутру?
-- Как тебе не стыдно предполагать во мне такие мысли! -- с жаром подхватил Аркадий. -- Я не с этой точки зрения почитаю отца неправым; я нахожу, что он должен бы жениться на ней.
-- Эге-ге! -- спокойно проговорил Базаров. -- Вот мы какие великодушные! Ты придаешь еще значение браку; я этого от тебя не ожидал.
Приятели сделали несколько шагов в молчанье.
-- Видел я все заведения твоего отца, -- начал опять Базаров. -- Скот плохой, и лошади разбитые. Строения тоже подгуляли, и работники смотрят отъявленными ленивцами; а управляющий либо дурак, либо плут, я еще не разобрал хорошенько.
-- Строг же ты сегодня, Евгений Васильевич.
-- И добрые мужички надуют твоего отца всенепременно. Знаешь поговорку: "Русский мужик бога слопает".
-- Я начинаю соглашаться с дядей, -- заметил Аркадий, -- ты решительно дурного мнения о русских.
-- Эка важность! Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения. Важно то, что дважды два четыре, а остальное все пустяки.
-- И природа пустяки? -- проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.
-- И природа пустяки в том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник.
Медлительные звуки виолончели долетели до них из дому в это самое мгновение. Кто-то играл с чувством, хотя и неопытною рукою "Ожидание" Шуберта, и медом разливалась по воздуху сладостная мелодия.
-- Это что? -- произнес с изумлением Базаров.
-- Это отец.
-- Твой отец играет на виолончели?
-- Да.
-- Да сколько твоему отцу лет?
-- Сорок четыре.
Базаров вдруг расхохотался.
-- Чему же ты смеешься?
-- Помилуй! в сорок четыре года человек, pater familias {отец семейства (лат.).}, в ...м уезде -- играет на виолончели!
Базаров продолжал хохотать; но Аркадий, как ни благоговел перед своим учителем, на этот раз даже не улыбнулся.
X
Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим порядком: Аркадий сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему, к его небрежным манерам, к его немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в особенности, до того с ним освоилась, что однажды ночью велела разбудить его: с Митей сделались судороги; и он пришел и, по обыкновению, полушутя, полузевая, просидел у ней часа два и помог ребенку. Зато Павел Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его гордецом, нахалом, циником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает его, что он едва ли не презирает его -- его, Павла Кирсанова! Николай Петрович побаивался молодого "нигилиста" и сомневался в пользе его влияния на Аркадия; но он охотно его слушал, охотно присутствовал при его физических и химических опытах. Базаров привез с собой микроскоп и по целым часам с ним возился. Слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что он все-таки свой брат, не барин. Дуняша охотно с ним хихикала и искоса, значительно посматривала на него, пробегая мимо "перепелочкой"; Петр, человек до крайности самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил щеточкой свой сюртучок, -- и тот ухмылялся и светлел, как только Базаров обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за "дохтуром", как собачонки. Один старик Прокофьич не любил его, с угрюмым видом подавал ему за столом кушанья, называл его "живодером" и "прощелыгой" и уверял, что он с своими бакенбардами -- настоящая свинья в кусте. Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича.
Наступили лучшие дни в году -- первые дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители ...й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять -- он прогулок без дела терпеть не мог, -- а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор, и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай Петрович вышел к ним навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. Они шли по ту сторону беседки и не могли его видеть.
-- Ты отца недостаточно знаешь, -- говорил Аркадий.
Николай Петрович притаился.
-- Твой отец добрый малый, -- промолвил Базаров, -- но он человек отставной, его песенка спета.
Николай Петрович приник ухом... Аркадий ничего не отвечал.
"Отставной человек" постоял минуты две неподвижно и медленно поплелся домой.
-- Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, -- продолжал между тем Базаров. -- Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
-- Что бы ему дать? -- спросил Аркадий.
-- Да, я думаю, Бюхнерово "Stoff und Kraft" {"Материя и сила" (нем.).} на первый случай.
-- Я сам так думаю, -- заметил одобрительно Аркадий. -- "Stoff und Kraft" написано популярным языком...
-- Вот как мы с тобой, -- говорил в тот же день после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете, -- в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
-- Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? -- с нетерпением воскликнул Павел Петрович. -- Это все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко ушел.
-- Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
-- И самолюбие какое противное, -- перебил опять Павел Петрович.
-- Да, -- заметил Николай Петрович, -- он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, -- а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
-- Это почему?
-- А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина... помнится, "Цыгане" мне попались... Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
-- Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
-- Вот эту.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
-- Гм! -- промычал он. -- Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании. Что ж, ты пробовал читать?
-- Пробовал.
-- Ну и что же?
-- Либо я глуп, либо это все -- вздор. Должно быть, я глуп.
-- Да ты по-немецки не забыл? -- спросил Павел Петрович.
-- Я по-немецки понимаю.
Павел Петрович опять повертел книгу в руках и исподлобья взглянул на брата. Оба помолчали.
-- Да, кстати, -- начал Николай Петрович, видимо желая переменить разговор. -- Я получил письмо от Колязина.
-- От Матвея Ильича?
-- От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас с тобой и с Аркадием в город.
-- Ты поедешь? -- спросил Павел Петрович.
-- Нет; а ты?
-- И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
-- Да, брат; видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на груди, -- заметил со вздохом Николай Петрович.
-- Ну, я так скоро не сдамся, -- пробормотал его брат. -- У нас еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии "старичков Кирсановых" (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Речь зашла об одном из соседних помещиков. "Дрянь, аристократишко", -- равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
-- Позвольте вас спросить, -- начал Павел Петрович, и губы его задрожали, -- по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?
-- Я сказал: "аристократишко", -- проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю.
-- Точно так-с: но я полагаю, что вы такого же мнения об аристократах, как и об аристократишках. Я считаю долгом объявить вам, что я этого мнения не разделяю. Смею сказать, меня все знают за человека либерального и любящего прогресс; но именно потому я уважаю аристократов -- настоящих. Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров поднял глаза на Павла Петровича), вспомните, милостивый государь, -- повторил он с ожесточением, -- английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее.
-- Слыхали мы эту песню много раз, -- возразил Базаров, -- но что вы хотите этим доказать?
-- Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: "эфтим" и "эфто", хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни -- эфто, другие -- эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, -- а в аристократе эти чувства развиты, -- нет никакого прочного основания общественному... bien public {общественному благу (франц.).}, общественному зданию. Личность, милостивый государь, -- вот главное: человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите находить смешными мои привычки, мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
-- Позвольте, Павел Петрович, -- промолвил Базаров, -- вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали.
Павел Петрович побледнел.
-- Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм -- принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
Николай Петрович кивнул головой.
-- Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, -- говорил между тем Базаров, -- подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.
-- Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте -- логика истории требует...
-- Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
-- Как так?
-- Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!
Павел Петрович взмахнул руками.
-- Я вас не понимаю после этого. Вы оскорбляете русский народ. Я не понимаю, как можно не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы действуете?
-- Я уже говорил вам, дядюшка, что мы не признаем авторитетов, -- вмешался Аркадий.
-- Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным, -- промолвил Базаров. -- В теперешнее время полезнее всего отрицание -- мы отрицаем.
-- Все?
-- Все.
-- Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
-- Все, -- с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Павел Петрович уставился на него. Он этого не ожидал, а Аркадий даже покраснел от удовольствия.
-- Однако позвольте, -- заговорил Николай Петрович. -- Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.
-- Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
-- Современное состояние народа этого требует, -- с важностью прибавил Аркадий, -- мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться удовлетворению личного эгоизма.
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову; от нее веяло философией, то есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
-- Нет, нет! -- воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, -- я не хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он -- патриархальный, он не может жить без веры...
-- Я не стану против этого спорить, -- перебил Базаров, -- я даже готов согласиться, что в этом вы правы.
-- А если я прав...
-- И все-таки это ничего не доказывает.
-- Именно ничего не доказывает, -- повторил Аркадий с уверенностию опытного шахматного игрока, который предвидел опасный, по-видимому, ход противника и потому нисколько не смутился.
-- Как ничего не доказывает? -- пробормотал изумленный Павел Петрович. -- Стало быть, вы идете против своего народа?
-- А хоть бы и так? -- воскликнул Базаров. -- Народ полагает, что когда гром гремит, это Илья-пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом -- он русский, а разве я сам не русский.
-- Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас сказали! Я вас за русского признать не могу.
-- Мой дед землю пахал, -- с надменною гордостию отвечал Базаров. -- Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас -- в вас или во мне -- он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
-- А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
-- Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
-- Как же! Очень нужны нигилисты!
-- Нужны ли они или нет -- не нам решать. Ведь и вы считаете себя не бесполезным.
-- Господа, господа, пожалуйста, без личностей! -- воскликнул Николай Петрович и приподнялся.
Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо брату, заставил его снова сесть.
-- Не беспокойся, -- промолвил он. -- Я не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин... господин доктор. Позвольте, -- продолжал он, обращаясь снова к Базарову, -- вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным...
-- Опять иностранное слово! -- перебил Базаров. Он начинал злиться, и лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. -- Во-первых, мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках...
-- Что же вы делаете?
-- А вот что мы делаем. Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда...
-- Ну да, да, вы обличители, -- так, кажется, это называется. Со многими из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
-- А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
-- Так, -- перебил Павел Петрович, -- так: вы во всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
-- И решились ни за что не приниматься, -- угрюмо повторил Базаров.
Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так распространился перед этим барином.
-- А только ругаться?
-- И ругаться.
-- И это называется нигилизмом?
-- И это называется нигилизмом, -- повторил опять Базаров, на этот раз с особенною дерзостью.
Павел Петрович слегка прищурился.
-- Так вот как! -- промолвил он странно спокойным голосом. -- Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как и все?
-- Чем другим, а этим грехом не грешны, -- произнес сквозь зубы Базаров.
-- Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул, но тотчас же овладел собою.
-- Гм!.. Действовать, ломать... -- продолжал он. -- Но как же это ломать, не зная даже почему?
-- Мы ломаем, потому что мы сила, -- заметил Аркадий.
Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
-- Да, сила -- так и не дает отчета, -- проговорил Аркадий и выпрямился.
-- Несчастный! -- возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться долее, -- хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, это может ангела из терпения вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила -- да на что нам она? Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый государь, нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы! Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть! Сила! Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека с половиною, а тех -- миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят вас!
-- Коли раздавят, туда и дорога, -- промолвил Базаров. -- Только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
-- Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?
-- От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, -- ответил Базаров.
-- Так, так. Сперва гордость почти сатанинская, потом глумление. Вот, вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек! Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на вас, полюбуйтесь. (Аркадий отворотился и нахмурился.) И эта зараза уже далеко распространилась. Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а сами бессильны и бесплодны до гадости, а у самих фантазия дальше "Девушки у фонтана" не хватает, хоть ты что! И написана-то девушка прескверно. По-вашему, они молодцы, не правда ли?
-- По-моему, -- возразил Базаров. -- Рафаэль гроша медного не стоит, да и они не лучше его.
-- Браво! браво! Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! -- и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
-- Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, -- флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. -- Спор наш зашел слишком далеко... Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, -- прибавил он, вставая, -- когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
-- Я вам миллионы таких постановлений представлю, -- воскликнул Павел Петрович, -- миллионы! Да вот хоть община, например.
Холодная усмешка скривила губы Базарова.
-- Ну, насчет общины, -- промолвил он, -- поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.
-- Семья наконец, семья, так, как она существует у наших крестьян! -- закричал Павел Петрович.
-- И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем...
-- Надо всем глумиться, -- подхватил Павел Петрович.
-- Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа.
Оба приятеля вышли. Братья остались наедине и сперва только посматривали друг на друга.
-- Вот, -- начал наконец Павел Петрович, -- вот вам нынешняя молодежь! Вот они -- наши наследники!
-- Наследники, -- повторил с унылым вздохом Николай Петрович. Он в течение всего спора сидел как на угольях и только украдкой болезненно взглядывал на Аркадия. -- Знаешь, что я вспомнил, брат? Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька -- а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю.
-- Ты уже чересчур благодушен и скромен, -- возразил Павел Петрович, -- я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той дерзкой самонадеянности... И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: какого вина вы хотите, красного или белого? "Я имею привычку предпочитать красное!" -- отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение...
-- Вам больше чаю не угодно? -- промолвила Фенечка, просунув голову в дверь: она не решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса споривших.
-- Нет, ты можешь велеть самовар принять, -- отвечал Николай Петрович и поднялся к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir {добрый вечер (франц.).}, и ушел к себе в кабинет.
XI
Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге по целым дням просиживал над новейшими сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей; напрасно радовался, когда ему удавалось вставить и свое слово в их кипучие речи. "Брат говорит, что мы правы, -- думал он, -- и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами... Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
"Но отвергать поэзию? -- подумал он опять, -- не сочувствовать художеству, природе?.."
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою. "Как хорошо, Боже мой!" -- подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft -- и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения... и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: "Pardon, monsieur" {Извините, сударь (франц.).}, -- а она наклонила голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость... Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, -- думал он, -- те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною, неумирающею жизнью?"
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...
-- Николай Петрович, -- раздался вблизи его голос Фенечки, -- где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно... Он не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать. Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы, его старость, его настоящее...
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся -- и исчез.
-- Я здесь, -- отвечал он, -- я приду, ступай. -- "Вот они, следы-то барства", -- мелькнуло у него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним, такое бледное и маленькое. Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу, где уже роились и перемигивались звезды. Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой...
На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.
-- Что с тобой? -- спросил он Николая Петровича, -- ты бледен, как привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился. Павел Петрович дошел до конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа...
-- Знаешь ли что? -- говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. -- Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
-- А оттуда ты вернешься сюда?
-- Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я его давно не видал, и мать тоже; надо стариков потешить. Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.
-- И долго ты у них пробудешь?
-- Не думаю. Чай, скучно будет.
-- А к нам на возвратном пути заедешь?
-- Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?
-- Пожалуй, -- лениво заметил Аркадий.
Он в душе очень обрадовался предложению своего приятеля, но почел обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был нигилист!
На другой день он уехал с Базаровым в ***. Молодежь в Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам вздохнулось легко.
XII
Город ***, куда отправились наши приятели, состоял в ведении губернатора из молодых, прогрессиста и деспота, как это сплошь да рядом случается на Руси. Он, в течение первого года своего управления, успел перессориться не только с губернским предводителем, отставным гвардии штабc-ротмистром, конным заводчиком и хлебосолом, но и с собственными чиновниками. Возникшие по этому поводу распри приняли наконец такие размеры, что министерство в Петербурге нашло необходимым послать доверенное лицо с поручением разобрать все на месте. Выбор начальства пал на Матвея Ильича Колязина, сына того Колязина, под попечительством которого находились некогда братья Кирсановы. Он был тоже из "молодых", то есть ему недавно минуло сорок лет, но он уже метил в государственные люди и на каждой стороне груди носил по звезде. Одна, правда, была иностранная, из плохоньких. Подобно губернатору, которого он приехал судить, он считался прогрессистом и, будучи уже тузом, не походил на большую часть тузов. Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за "чудного малого". В важных случаях он умел, однако, как говорится, задать пыли. "Энергия необходима, -- говаривал он тогда, -- l'energie est la premiere qualite d'un homme d'etat" {энергия -- первейшее качество государственного человека (франц.).}; а со всем тем он обыкновенно оставался в дураках и всякий несколько опытный чиновник садился на него верхом. Матвей Ильич отзывался с большим уважением о Гизо и старался внушить всем и каждому, что он не принадлежит к числу рутинеров и отсталых бюрократов, что он не оставляет без внимания ни одного важного проявления общественной жизни... Все подобные слова были ему хорошо известны. Он даже следил, правда, с небрежною величавостию, за развитием современной литературы: так взрослый человек, встретив на улице процессию мальчишек, иногда присоединяется к ней. В сущности, Матвей Ильич недалеко ушел от тех государственных мужей Александровского времени, которые, готовясь идти на вечер к г-же Свечиной, жившей тогда в Петербурге, прочитывали поутру страницу из Кондильяка; только приемы у него были другие, более современные. Он был ловкий придворный, большой хитрец и больше ничего; в делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
Матвей Ильич принял Аркадия с свойственным просвещенному сановнику добродушием, скажем более, с игривостию. Он, однако, изумился, когда узнал, что приглашенные им родственники остались в деревне. "Чудак был твой папа всегда", -- заметил он, побрасывая кистями своего великолепного бархатного шлафрока, и вдруг, обратясь к молодому чиновнику в благонамереннейше застегнутом вицмундире, воскликнул с озабоченным видом: "Чего?" Молодой человек, у которого от продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел на своего начальника. Но, озадачив подчиненного, Матвей Ильич уже не обращал на него внимания. Сановники наши вообще любят озадачивать подчиненных; способы, к которым они прибегают для достижения этой цели, довольно разнообразны. Следующий способ, между прочим, в большом употреблении, "is quite a favorite" {самый излюбленный (англ.).}, как говорят англичане: сановник вдруг перестает понимать самые простые слова, глухоту на себя напускает. Он спросит, например: какой сегодня день?
Ему почтительнейше докладывают: "Пятница сегодня, ваше с... с... с... ство".
-- А? Что? Что такое? Что вы говорите? -- напряженно повторяет сановник.
-- Сегодня пятница, ваше с... с... ство.
-- Как? Что? Что такое пятница? какая пятница?
-- Пятница, ваше с... ссс... ссс... ство, день в неделе.
-- Ну-у, ты учить меня вздумал?
Матвей Ильич все-таки был сановник, хоть и считался либералом.
-- Я советую тебе, друг мой, съездить с визитом к губернатору, -- сказал он Аркадию, -- ты понимаешь, я тебе это советую не потому, чтоб я придерживался старинных понятий о необходимости ездить к властям на поклон, а просто потому, что губернатор порядочный человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом... ведь ты не медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.
-- Вы будете на этом бале? -- спросил Аркадий.
-- Он для меня его дает, -- проговорил Матвей Ильич почти с сожалением. -- Ты танцуешь?
-- Танцую, только плохо.
-- Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно не танцевать. Опять-таки я это говорю не в силу старинных понятий; я вовсе не полагаю, что ум должен находиться в ногах, но байронизм смешон, il a fait son temps {прошло его время (франц.).}.
-- Да я, дядюшка, вовсе не из байронизма не...
-- Я познакомлю тебя с здешними барынями, я беру тебя под свое крылышко, -- перебил Матвей Ильич и самодовольно засмеялся. -- Тебе тепло будет, а?
Слуга вошел и доложил о приезде председателя казенной палаты, сладкоглазого старика с сморщенными губами, который чрезвычайно любил природу, особенно в летний день, когда, по его словам, "каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку...". Аркадий удалился.
Он застал Базарова в трактире, где они остановились, и долго его уговаривал пойти к губернатору. "Нечего делать! -- сказал наконец Базаров. -- Взялся за гуж -- не говори, что не дюж! Приехали смотреть помещиков -- давай их смотреть!" Губернатор принял молодых людей приветливо, но не посадил их и сам не сел. Он вечно суетился и спешил; с утра надевал тесный вицмундир и чрезвычайно тугой галстух, недоедал и недопивал, все распоряжался. Его в губернии прозвали Бурдалу, намекая тем не на известного французского проповедника, а на бурду. Он пригласил Кирсанова и Базарова к себе на бал и через две минуты пригласил их вторично, считая их уже братьями и называя Кайсаровыми.
Они шли к себе домой от губернатора, как вдруг из проезжающих мимо дрожек выскочил человек небольшого роста, в славянофильской венгерке, и с криком: "Евгений Васильич!" -- бросился к Базарову.
-- А! это вы, герр Ситников, -- проговорил Базаров, продолжая шагать по тротуару, -- какими судьбами?
-- Вообразите, совершенно случайно, -- отвечал тот и, обернувшись к дрожкам, махнул раз пять рукой и закричал: -- Ступай за нами, ступай! У моего отца здесь дело, -- продолжал он, перепрыгивая через канавку, -- ну, так он меня просил... Я сегодня узнал о вашем приезде и уже был у вас... (Действительно, приятели, возвратясь к себе в номер, нашли там карточку с загнутыми углами и с именем Ситникова, на одной стороне по-французски, на другой -- славянской вязью.) Я надеюсь, вы не от губернатора?
-- Не надейтесь, мы прямо от него.
-- А! в таком случае и я к нему пойду... Евгений Васильич, познакомьте меня с вашим... с ними...
-- Ситников, Кирсанов, -- проворчал, не останавливаясь, Базаров.
-- Мне очень лестно, -- начал Ситников, выступая боком, ухмыляясь и поспешно стаскивая свои уже чересчур элегантные перчатки. -- Я очень много слышал... Я старинный знакомый Евгения Васильича и могу сказать -- его ученик. Я ему обязан моим перерождением...
Аркадий посмотрел на базаровского ученика. Тревожное и тупое выражение сказывалось в маленьких, впрочем, приятных чертах его прилизанного лица; небольшие, словно вдавленные глаза глядели пристально и беспокойно, и смеялся он беспокойно: каким-то коротким, деревянным смехом.
-- Поверите ли, -- продолжал он, -- что когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг... словно прозрел! "Вот, -- подумал я, -- наконец нашел я человека!" Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
-- Кто такая? -- произнес нехотя Базаров.
-- Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, emancipee {свободная от предрассудков (франц.).} в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
-- Нет еще.
-- Ну и прекрасно. Она, вы понимаете, разъехалась с мужем, ни от кого не зависит.
-- Хорошенькая она? -- перебил Базаров.
-- Н... нет, этого нельзя сказать.
-- Так для какого же дьявола вы нас к ней зовете?
-- Ну, шутник, шутник... Она нам бутылку шампанского поставит.
-- Вот как! Сейчас виден практический человек. Кстати, ваш батюшка все по откупам?
-- По откупам, -- торопливо проговорил Ситников и визгливо засмеялся. -- Что же? идет?
-- Не знаю, право.
-- Ты хотел людей смотреть, ступай, -- заметил вполголоса Аркадий.
-- А вы-то что ж, господин Кирсанов? -- подхватил Ситников. -- Пожалуйте и вы, без вас нельзя.
-- Да как же это мы все разом нагрянем?
-- Ничего! Кукшина -- человек чудный.
-- Бутылка шампанского будет? -- спросил Базаров.
-- Три! -- воскликнул Ситников. -- За это я ручаюсь!
-- Чем?
-- Собственною головою.
-- Лучше бы мошною батюшки. А впрочем, пойдем.

XVIII
На следующий день, когда Одинцова явилась к чаю, Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкою, да вдруг взглянул на нее... Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул, и ему показалось, что лицо ее слегка побледнело за ночь. Она скоро ушла к себе в комнату и появилась только к завтраку. С утра погода стояла дождливая, не было возможности гулять. Все общество собралось в гостиную. Аркадий достал последний нумер журнала и начал читать. Княжна, по обыкновению своему, сперва выразила на лице своем удивление, точно он затевал нечто неприличное, потом злобно уставилась на него; но он не обратил на нее внимания.
-- Евгений Васильевич, -- проговорила Анна Сергеевна, -- пойдемте ко мне... Я хочу у вас спросить... Вы назвали вчера одно руководство...
Она встала и направилась к дверям. Княжна посмотрела вокруг с таким выражением, как бы желала сказать: "Посмотрите, посмотрите, как я изумляюсь!" -- и опять уставилась на Аркадия, но он возвысил голос и, переглянувшись с Катей, возле которой сидел, продолжал чтение.
Одинцова скорыми шагами дошла до своего кабинета. Базаров проворно следовал за нею, не поднимая глаз и только ловя слухом тонкий свист и шелест скользившего перед ним шелкового платья. Одинцова опустилась на то же самое кресло, на котором сидела накануне, и Базаров занял вчерашнее свое место.
-- Так как же называется эта книга? -- начала она после небольшого молчания.
-- Pelouse et Fremy, Notions generales... -- отвечал Базаров. -- Впрочем, можно вам также порекомендовать Ganot, Traite elementaire de physique experimentale {Гано, "Элементарный учебник экспериментальной физики" (франц.).}. В этом сочинении рисунки отчетливее, и вообще этот учебник...
Одинцова протянула руку.
-- Евгений Васильевич, извините меня, но я позвала вас сюда не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Мне хотелось возобновить наш вчерашний разговор. Вы ушли так внезапно... Вам не будет скучно?
-- Я к вашим услугам, Анна Сергеевна. Но о чем бишь беседовали мы вчера с вами?
Одинцова бросила косвенный взгляд на Базарова.
-- Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово "счастие". Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
-- Вы знаете поговорку: "Там хорошо, где нас нет", -- возразил Базаров, -- притом же вы сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят.
-- Может быть, они кажутся вам смешными?
-- Нет, но они мне не приходят в голову.
-- В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете?
-- Как? я вас не понимаю.
-- Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, -- вам это самим известно, -- что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды -- вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? какая будущность ожидает вас? Я хочу сказать -- какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы?
-- Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я...
-- Да, кто вы?
-- Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.
Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.
-- Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы.
-- Да чем же Аркадий...
-- Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы -- с вашим самолюбием -- уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильевич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.
-- Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините... я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое расстояние...
-- Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала...
-- Да и кроме того, -- перебил Базаров, -- что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать -- прекрасно, а не выйдет -- по крайней мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
-- Вы называете дружескую беседу болтовней... Или, может быть, вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
-- Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.
-- Нет, я ничего не знаю... но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит...
-- Происходит! -- повторил Базаров, -- точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем "происходит"?
-- А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе.
-- Вы можете? -- спросил Базаров.
-- Могу, -- отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания.
Базаров наклонил голову.
-- Вы счастливее меня.
Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
-- Как хотите, -- продолжала она, -- а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?
-- А вы заметили во мне сдержанность... как вы еще выразились... напряженность?
-- Да.
Базаров встал и подошел к окну.
-- И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит?
-- Да, -- повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом.
-- И вы не рассердитесь?
-- Нет.
-- Нет? -- Базаров стоял к ней спиною. -- Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно... Вот чего вы добились.
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая -- страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей... Одинцовой стало и страшно и жалко его.
-- Евгений Васильич, -- проговорила она, и невольная нежность зазвенела в ее голосе.
Он быстро обернулся, бросил на нее пожирающий взор -- и, схватив ее обе руки, внезапно привлек ее к себе на грудь.
Она не тотчас освободилась из его объятий; но мгновенье спустя она уже стояла далеко в углу и глядела оттуда на Базарова. Он рванулся к ней...
-- Вы меня не поняли, -- прошептала она с торопливым испугом. Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула... Базаров закусил губы и вышел.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: "Должен ли я сегодня уехать -- или могу остаться до завтра?" -- "Зачем уезжать? Я вас не понимала -- вы меня не поняли", -- ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: "Я и себя не понимала".
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее, на которой ей все чудилось горячее пятно. Она спрашивала себя, что заставляло ее "добиваться", по выражению Базарова, его откровенности, и не подозревала ли она чего-нибудь... "Я виновата, -- промолвила она вслух, -- но я это не могла предвидеть". Она задумывалась и краснела, вспоминая почти зверское лицо Базарова, когда он бросился к ней...
"Или?" -- произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями... Она увидала себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в этот миг что-то такое, от чего она сама смутилась...
"Нет, -- решила она наконец, -- Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше всего на свете".
Ее спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесенного оскорбления. Она не чувствовала себя оскорбленною: она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за нее -- и увидала за ней даже не бездну, а пустоту... или безобразие.
XIX
Как ни владела собою Одинцова, как ни стояла выше всяких предрассудков, но и ей было неловко, когда она явилась в столовую к обеду. Впрочем, он прошел довольно благополучно. Порфирий Платоныч приехал, рассказал разные анекдоты; он только что вернулся из города. Между прочим, он сообщил, что губернатор, Бурдалу, приказал своим чиновникам по особым поручениям носить шпоры, на случай если он пошлет их куда-нибудь, для скорости, верхом. Аркадий вполголоса рассуждал с Катей и дипломатически прислуживался княжне. Базаров упорно и угрюмо молчал. Одинцова раза два -- прямо, не украдкой -- посмотрела на его лицо, строгое и желчное, с опущенными глазами, с отпечатком презрительной решимости в каждой черте, и подумала: "Нет... нет... нет..." После обеда она со всем обществом отправилась в сад и, видя, что Базаров желает заговорить с нею, сделала несколько шагов в сторону и остановилась. Он приблизился к ней, но и тут не поднял глаз и глухо промолвил:
-- Я должен извиниться перед вами, Анна Сергеевна. Вы не можете не гневаться на меня.
-- Нет, я на вас не сержусь, Евгений Васильич, -- отвечала Одинцова, -- но я огорчена.
-- Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать? А я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет.
-- Евгений Васильич, зачем вы...
-- Зачем я уезжаю?
-- Нет, я не то хотела сказать.
-- Прошедшего не воротишь, Анна Сергеевна... а рано или поздно это должно было случиться. Следовательно, мне надобно уехать. Я понимаю только одно условие, при котором я бы мог остаться; но этому условию не бывать никогда. Ведь вы, извините мою дерзость, не любите меня и не полюбите никогда?
Глаза Базарова сверкнули на мгновенье из-под темных его бровей.
Анна Сергеевна не отвечала ему. "Я боюсь этого человека", -- мелькнуло у ней в голове.
-- Прощайте-с, -- проговорил Базаров, как бы угадав ее мысль, и направился к дому.
Анна Сергеевна тихонько пошла вслед за ним и, подозвав Катю, взяла ее под руку. Она не расставалась с ней до самого вечера. В карты она играть не стала и все больше посмеивалась, что вовсе не шло к ее побледневшему и смущенному лицу. Аркадий недоумевал и наблюдал за нею, как молодые люди наблюдают, то есть постоянно вопрошал самого себя: что, мол, это значит? Базаров заперся у себя в комнате; к чаю он, однако, вернулся. Анне Сергеевне хотелось сказать ему какое-нибудь доброе слово, но она не знала, как заговорить с ним...
Неожиданный случай вывел ее из затруднения: дворецкий доложил о приезде Ситникова.
Трудно передать словами, какою перепелкой влетел в комнату молодой прогрессист. Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой... На этом слове он запнулся и потерялся до того, что сел на собственную шляпу. Однако, так как никто его не прогнал и Анна Сергеевна даже представила его тетке и сестре, он скоро оправился и затрещал на славу. Появление пошлости бывает часто полезно в жизни: оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабывчивые чувства, напоминая им свое близкое родство с ними. С прибытием Ситникова все стало как-то тупее -- и проще; все даже поужинали плотней и разошлись спать получасом раньше обыкновенного.
-- Я могу тебе теперь повторить, -- говорил, лежа в постели, Аркадий Базарову, который тоже разделся, -- то, что ты мне сказал однажды: "Отчего ты так грустен? Верно, исполнил какой-нибудь священный долг?"
Между обоими молодыми людьми с некоторых пор установилось какое-то лжеразвязное подтрунивание, что всегда служит признаком тайного неудовольствия или невысказанных подозрений.
-- Я завтра к батьке уезжаю, -- проговорил Базаров.
Аркадий приподнялся и оперся на локоть. Он и удивился и почему-то обрадовался.
-- А! -- промолвил он. -- И ты от этого грустен?
Базаров зевнул.
-- Много будешь знать, состареешься.
-- А как же Анна Сергеевна? -- продолжал Аркадий.
-- Что такое Анна Сергеевна?
-- Я хочу сказать: разве она тебя отпустит?
-- Я у ней не нанимался.
Аркадий задумался, а Базаров лег и повернулся лицом к стене.
Прошло несколько минут в молчании.
-- Евгений! -- воскликнул вдруг Аркадий.
-- Ну?
-- Я завтра с тобой уеду тоже.
Базаров ничего не отвечал.
-- Только я домой поеду, -- продолжал Аркадий. -- Мы вместе отправимся до Хохловских выселков, а там ты возьмешь у Федота лошадей. Я бы с удовольствием познакомился с твоими, да я боюсь и их стеснить и тебя. Ведь ты потом опять приедешь к нам?
-- Я у вас свои вещи оставил, -- отозвался Базаров, не оборачиваясь.
"Зачем же он меня не спрашивает, почему я еду? и так же внезапно, как и он? -- подумал Аркадий. -- В самом деле, зачем я еду, и зачем он едет?" -- продолжал он свои размышления. Он не мог отвечать удовлетворительно на собственный вопрос, а сердце его наполнялось чем-то едким. Он чувствовал, что тяжело ему будет расстаться с этою жизнью, к которой он так привык; но и оставаться одному было как-то странно. "Что-то у них произошло, -- рассуждал он сам с собою, -- зачем же я буду торчать перед нею после отъезда? Я ей окончательно надоем; я и последнее потеряю". Он начал представлять себе Анну Сергеевну, потом другие черты понемногу проступили сквозь красивый облик молодой вдовы.
"Жаль и Кати!" -- шепнул Аркадий в подушку, на которую уже капнула слеза... Он вдруг вскинул волосами и громко промолвил:
-- На какого черта этот глупец Ситников пожаловал?
Базаров сперва пошевелился на постели, а потом произнес следующее:
-- Ты, брат, глуп еще, я вижу. Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!..
"Эге, ге!.. -- подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. -- Мы, стало быть, с тобой боги? то есть -- ты бог, а олух уж не я ли?"
-- Да, -- повторил угрюмо Базаров, -- ты еще глуп.
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда на другой день Аркадий сказал ей, что уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною и усталою. Катя молча и серьезно посмотрела на него, княжна даже перекрестилась под своею шалью, так что он не мог этого не заметить; зато Ситников совершенно переполошился. Он только что сошел к завтраку в новом щегольском, на этот раз не славянофильском, наряде; накануне он удивил приставленного к нему человека множеством навезенного им белья, и вдруг его товарищи его покидают! Он немножко посеменил ногами, пометался, как гонный заяц на опушке леса, -- и внезапно, почти с испугом, почти с криком объявил, что и он намерен уехать. Одинцова не стала его удерживать.
-- У меня очень покойная коляска, -- прибавил несчастный молодой человек, обращаясь к Аркадию, -- я могу вас подвезти, а Евгений Васильич может взять ваш тарантас, так оно даже удобнее будет.
-- Да помилуйте, вам совсем не по дороге, и до меня далеко.
-- Это ничего, ничего; времени у меня много, притом у меня в той стороне дела есть.
-- По откупам? -- спросил Аркадий уже слишком презрительно.
Но Ситников находился в таком отчаянии, что, против обыкновения, даже не засмеялся.
-- Я вас уверяю, коляска чрезвычайно покойная, -- пробормотал он, -- и всем место будет.
-- Не огорчайте мсье Ситникова отказом, -- промолвила Анна Сергеевна...
Аркадий взглянул на нее и значительно наклонил голову.
Гости уехали после завтрака. Прощаясь с Базаровым, Одинцова протянула ему руку и сказала:
-- Мы еще увидимся, не правда ли?
-- Как прикажете, -- ответил Базаров.
-- В таком случае мы увидимся.
Аркадий первый вышел на крыльцо; он взобрался в ситниковскую коляску. Его почтительно подсаживал дворецкий, а он бы с удовольствием его побил или расплакался. Базаров поместился в тарантасе. Добравшись до Хохловских выселков, Аркадий подождал, пока Федот, содержатель постоялого двора, запряг лошадей, и, подойдя к тарантасу, с прежнею улыбкой сказал Базарову:
-- Евгений, возьми меня с собой; я хочу к тебе поехать.
-- Садись, -- произнес сквозь зубы Базаров.
Ситников, который расхаживал, бойко посвистывая, вокруг колес своего экипажа, только рот разинул, услышав эти слова, а Аркадий хладнокровно вынул свои вещи из его коляски, сел возле Базарова -- и, учтиво поклонившись своему бывшему спутнику, крикнул: "Трогай!". Тарантас покатил и скоро исчез из вида... Ситников, окончательно сконфуженный, посмотрел на своего кучера, но тот играл кнутиком над хвостом пристяжной. Тогда Ситников вскочил в коляску и, загремев на двух проходивших мужиков: "Наденьте шапки, дураки!" -- потащился в город, куда прибыл очень поздно и где на следующий день, у Кукшиной, сильно досталось двум "противным гордецам и невежам".
Садясь в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему руку и долго ничего не говорил. Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую ночь он всю не спал и не курил, и почти ничего не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
-- Что, брат, -- проговорил он наконец, -- дай-ка сигарку... Да посмотри, чай, желтый у меня язык?
-- Желтый, -- отвечал Аркадий.
-- Ну да... вот и сигарка не вкусна. Расклеилась машина.
-- Ты действительно изменился в это последнее время, -- заметил Аркадий.
-- Ничего! поправимся. Одно скучно -- мать у меня такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз на день, она и убивается. Ну, отец ничего, тот сам был везде, и в сите и в решете. Нет, нельзя курить, -- прибавил он и швырнул сигарку в пыль дороги.
-- До твоего имения двадцать пять верст? -- спросил Аркадий.
-- Двадцать пять. Да вот спроси у этого мудреца.
Он указал на сидевшего на козлах мужика, Федотова работника.
Но мудрец отвечал, что "хтошь е знает -- версты тутотка не меряные", и продолжал вполголоса бранить коренную за то, что она "головизной лягает", то есть дергает головой.
-- Да, да, -- заговорил Базаров, -- урок вам, юный друг мой, поучительный некий пример. Черт знает, что за вздор! Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь.
-- Ты на что намекаешь? -- спросил Аркадий.
-- Я ни на что не намекаю, я прямо говорю, что мы оба с тобою очень глупо себя вели. Что тут толковать! Но я уже в клинике заметил: кто злится на свою боль -- тот непременно ее победит.
-- Я тебя не совсем понимаю, -- промолвил Аркадий, -- кажется, тебе не на что было пожаловаться.
-- А коли ты не совсем меня понимаешь, так я тебе доложу следующее: по-моему -- лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца. Это все... -- Базаров чуть было не произнес своего любимого слова "романтизм", да удержался и сказал: -- вздор. Ты мне теперь не поверишь, но я тебе говорю: мы вот с тобой попали в женское общество, и нам было приятно; но бросить подобное общество -- все равно, что в жаркий день холодною водой окатиться. Мужчине некогда заниматься такими пустяками; мужчина должен быть свиреп, гласит отличная испанская поговорка. Ведь вот ты, -- прибавил он, обращаясь к сидевшему на козлах мужику, -- ты, умница, есть у тебя жена?
Мужик показал обоим приятелям свое плоское и подслеповатое лицо.
-- Жена-то? Есть. Как не быть жене?
-- Ты ее бьешь?
-- Жену-то? Всяко случается. Без причины не бьем.
-- И прекрасно. Ну, а она тебя бьет?
Мужик задергал вожжами.
-- Эко слово ты сказал, барин. Тебе бы все шутить... -- Он, видимо, обиделся.
-- Слышишь, Аркадий Николаевич! А нас с вами прибили... вот оно что значит быть образованными людьми.
Аркадий принужденно засмеялся, а Базаров отвернулся и во всю дорогу уже не разевал рта.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. "Большая ты свинья, -- говорил один другому, -- а хуже малого поросенка". -- "А твоя жена -- колдунья", -- возражал другой.
-- По непринужденности обращения, -- заметил Аркадию Базаров, -- и по игривости оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены. Да вот и он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он -- узнаю его фигуру. Эге, ге! как он, однако, поседел, бедняга!
XX
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул голову из-за спины своего товарища и увидал на крылечке господского домика высокого, худощавого человека, с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
Лошади остановились.
-- Наконец пожаловал, -- проговорил отец Базарова, все продолжая курить, хотя чубук так и прыгал у него между пальцами. -- Ну, вылезай, вылезай, почеломкаемся.
Он стал обнимать сына... "Енюшка, Енюша", -- раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипывания.
Старик Базаров глубоко дышал и щурился пуще прежнего.
-- Ну, полно, полно, Ариша! перестань, -- заговорил он, поменявшись взглядом с Аркадием, который стоял неподвижно у тарантаса, между тем как мужик на козлах даже отвернулся. -- Это совсем не нужно! пожалуйста, перестань.
-- Ах, Василий Иваныч, -- пролепетала старушка, -- в кои-то веки батюшку-то моего, голубчика-то, Енюшеньку... -- И, не разжимая рук, она отодвинула от Базарова свое мокрое от слез, смятое и умиленное лицо, посмотрела на него какими-то блаженными и смешными глазами и опять к нему припала.
-- Ну да, конечно, это все в натуре вещей, -- промолвил Василий Иваныч, -- только лучше уж в комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, -- прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, -- вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери...
А у самого и губы и брови дергало, и подбородок трясся... но он, видимо, желал победить себя и казаться чуть не равнодушным. Аркадий наклонился.
-- Пойдемте, матушка, в самом деле, -- промолвил Базаров и повел в дом ослабевшую старушку. Усадив ее в покойное кресло, он еще раз наскоро обнялся с отцом и представил ему Аркадия.
-- Душевно рад знакомству, -- проговорил Василий Иванович, -- только уж вы не взыщите: у меня здесь все по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение: что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя.
-- Батюшка, -- сквозь слезы проговорила старушка, -- имени и отчества не имею чести знать...
-- Аркадий Николаич, -- с важностию, вполголоса, подсказал Василий Иваныч.
-- Извините меня, глупую. -- Старушка высморкалась и, нагиная голову то направо, то налево, тщательно утерла один глаз после другого. -- Извините вы меня. Ведь я так и думала, что умру, не дождусь моего го... о... о... лубчика.
-- А вот и дождались, сударыня, -- подхватил Василий Иванович. -- Танюшка, -- обратился он к босоногой девочке лет тринадцати, в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, -- принеси барыне стакан воды, -- на подносе, слышишь? -- а вас, господа, -- прибавил он с какою-то старомодною игривостью, -- позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
-- Хоть еще разочек дай обнять себя, Енюшечка, -- простонала Арина Власьевна. Базаров нагнулся к ней. -- Да какой же ты красавчик стал!
-- Ну, красавчик не красавчик, -- заметил Василий Иванович, -- а мужчина, как говорится: оммфе {настоящий мужчина (от франц. homme fait).}. А теперь, я надеюсь, Арина Власьевна, что, насытив свое материнское сердце, ты позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями кормить не следует.
Старушка привстала с кресел.
-- Сию минуту, Василий Иваныч, стол накрыт будет, сама в кухню сбегаю и самовар поставить велю, все будет, все. Ведь три года его не видала, не кормила, не поила, легко ли?
-- Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а вас, господа, прошу за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим за мной.
И Василий Иванович суетливо пошел вперед, шаркая и шлепая стоптанными туфлями.
Весь его домик состоял из шести крошечных комнат. Одна из них, та, куда он привел наших приятелей, называлась кабинетом. Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
-- Я вас предупредил, любезный мой посетитель, -- начал Василий Иваныч, -- что мы живем здесь, так сказать, на бивуаках...
-- Да перестань, что ты извиняешься? -- перебил Базаров. -- Кирсанов очень хорошо знает, что мы с тобой не Крезы и что у тебя не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос?
-- Помилуй, Евгений; там у меня во флигельке отличная комната: им там очень хорошо будет.
-- Так у тебя и флигелек завелся?
-- Как же-с; где баня-с, -- вмешался Тимофеич.
-- То есть рядом с баней, -- поспешно присовокупил Василий Иванович. -- Теперь же лето... Я сейчас сбегаю туда, распоряжусь; а ты бы, Тимофеич, пока их вещи внес. Тебе, Евгений, я, разумеется, предоставлю мой кабинет. Suum cuique {Всякому свое (лат.).}.
-- Вот тебе на! Презабавный старикашка и добрейший, -- прибавил Базаров, как только Василий Иванович вышел. -- Такой же чудак, как твой, только в другом роде. Много уж очень болтает.
-- И мать твоя, кажется, прекрасная женщина, -- заметил Аркадий.
-- Да, она у меня без хитрости. Обед нам, посмотри, какой задаст.
-- Сегодня вас не ждали, батюшка, говядинки не привезли, -- промолвил Тимофеич, который только что втащил базаровский чемодан.
-- И без говядинки обойдемся, на нет и суда нет. Бедность, говорят, не порок.
-- Сколько у твоего отца душ? -- спросил вдруг Аркадий.
-- Имение не его, а матери; душ, помнится, пятнадцать.
-- И все двадцать две, -- с неудовольствием заметил Тимофеич.
Послышалось шлепание туфель, и снова появился Василий Иванович.
-- Через несколько минут ваша комната будет готова принять вас, -- воскликнул он с торжественностию, -- Аркадий... Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, -- прибавил он, указывая на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика в синем, на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. -- Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы курите?
-- Я курю больше сигары, -- ответил Аркадий.
-- И весьма благоразумно поступаете. Я сам отдаю преферанс сигаркам, но в наших уединенных краях доставать их чрезвычайно затруднительно.
-- Да полно тебе Лазаря петь, -- перебил опять Базаров. -- Сядь лучше вот тут на диван да дай на себя посмотреть.
Василий Иванович засмеялся и сел. Он очень походил лицом на своего сына, только лоб у него был ниже и уже, и рот немного шире, и он беспрестанно двигался, поводил плечами, точно платье ему под мышками резало, моргал, покашливал и шевелил пальцами, между тем как сын его отличался какою-то небрежною неподвижностию.
-- Лазаря петь! -- повторил Василий Иванович. -- Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, мы в каком захолустье живем. Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не зарасти, как говорится, мохом, не отстать от века.
Василий Иванович вытащил из кармана новый желтый фуляр, который успел захватить, бегая в Аркадиеву комнату, и продолжал, помахивая им по воздуху:
-- Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. Я считал это своим долгом, самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об этом: я говорю о науках, об образовании.
-- Да; вот я вижу у тебя -- "Друг здравия" на тысяча восемьсот пятьдесят пятый год, -- заметил Базаров.
-- Мне его по знакомству старый товарищ высылает, -- поспешно проговорил Василий Иванович, -- но мы, например, и о френологии имеем понятие, -- прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четырехугольники, -- нам и Шенлейн не остался безызвестен, и Радемахер.
-- А в Радемахера еще верят в *** губернии? -- спросил Базаров.
Василий Иванович закашлял.
-- В губернии... Конечно, вам, господа, лучше знать; где ж нам за вами угоняться? Ведь вы нам на смену пришли. И в мое время какой-нибудь гуморалист Гоффман, какой-нибудь Броун с его витализмом казались очень смешны, а ведь тоже гремели когда-то. Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера, вы ему поклоняетесь, а через двадцать лет, пожалуй, и над тем смеяться будут.
-- Скажу тебе в утешение, -- промолвил Базаров, -- что мы теперь вообще над медициной смеемся и ни перед кем не преклоняемся.
-- Как же это так? Ведь ты доктором хочешь быть?
-- Хочу, да одно другому не мешает.
Василий Иванович потыкал третьим пальцем в трубку, где еще оставалось немного горячей золы.
-- Ну, может быть, может быть -- спорить не стану. Ведь я что? Отставной штаб-лекарь, волату {вот и все (от франц. voila tout).}; теперь вот в агрономы попал. Я у вашего дедушки в бригаде служил, -- обратился он опять к Аркадию, -- да-с, да-с; много я на своем веку видал видов. И в каких только обществах не бывал, с кем не важивался! Я, тот самый я, которого вы изволите видеть теперь перед собою, я у князя Витгенштейна и у Жуковского пульс щупал! Тех-то, в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете (и тут Василий Иванович значительно сжал губы), всех знал наперечет. Ну, да ведь мое дело -- сторона; знай свой ланцет, и баста! А дедушка ваш очень почтенный был человек, настоящий военный.
-- Сознайся, дубина была порядочная, -- лениво промолвил Базаров.
-- Ах, Евгений, как это ты выражаешься! помилосердуй... Конечно, генерал Кирсанов не принадлежал к числу...
-- Ну, брось его, -- перебил Базаров. -- Я, как подъезжал сюда, порадовался на твою березовую рощицу, славно вытянулась.
Василий Иванович оживился.
-- А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы. Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus... {в травах, словах и камнях (лат.).} Ведь я, ты знаешь, от практики отказался, а раза два в неделю приходится стариной тряхнуть. Идут за советом -- нельзя же гнать в шею. Случается, бедные прибегают к помощи. Да и докторов здесь совсем нет. Один здешний сосед, представь, отставной майор, тоже лечит. Я спрашиваю о нем: учился ли он медицине?.. Говорят мне: нет, он не учился, он больше из филантропии... Ха-ха, из филантропии! а? каково! Ха-ха! ха-ха!
-- Федька! набей мне трубку! -- сурово проговорил Базаров.
-- А то здесь другой доктор, приезжает к больному, -- продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, -- а больной уже ad patres {[отправился] к праотцам (лат.).}; человек и не пускает доктора, говорит: теперь больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: "Что, барин перед смертью икал?" -- "Икали-с". -- "И много икал?" -- "Много". -- "А, ну -- это хорошо", -- да и верть назад. Ха-ха-ха!
Старик один засмеялся; Аркадий выразил улыбку на своем лице. Базаров только затянулся. Беседа продолжалась таким образом около часа; Аркадий успел сходить в свою комнату, которая оказалась предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша и доложила, что обед готов.
Василий Иванович первый поднялся.
-- Пойдемте, господа! Извините великодушно, коли наскучил. Авось хозяйка моя удовлетворит вас более моего.
Обед, хотя наскоро сготовленный, вышел очень хороший, даже обильный; только вино немного, как говорится, подгуляло: почти черный херес, купленный Тимофеичем в городе у знакомого купца, отзывался не то медью, не то канифолью; и мухи тоже мешали. В обыкновенное время дворовый мальчик отгонял их большою зеленой веткой; но на этот раз Василий Иванович услал его из боязни осуждения со стороны юного поколения. Арина Власьевна успела принарядиться; надела высокий чепец с шелковыми лентами и голубую шаль с разводами. Она опять всплакнула, как только увидела своего Енюшу, но мужу не пришлось ее усовещевать: она сама поскорей утерла свои слезы, чтобы не закапать шаль. Ели одни молодые люди: хозяева давно пообедали. Прислуживал Федька, видимо обремененный необычными сапогами, да помогала ему женщина с мужественным лицом и кривая, по имени Анфисушка, исполнявшая должности ключницы, птичницы и прачки. Василий Иванович во все время обеда расхаживал по комнате и с совершенно счастливым и даже блаженным видом говорил о тяжких опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикой и запутанностью итальянского вопроса. Арина Власьевна не замечала Аркадия, не потчевала его; подперши кулачком свое круглое лицо, которому одутловатые, вишневого цвета губки и родинки на щеках и над бровями придавали выражение очень добродушное, она не сводила глаз с сына и все вздыхала; ей смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить его она боялась. "Ну, как скажет на два дня", -- думала она, и сердце у ней замирало. После жареного Василий Иванович исчез на мгновение и возвратился с откупоренною полубутылкой шампанского. "Вот, -- воскликнул он, -- хоть мы и в глуши живем, а в торжественных случаях имеем чем себя повеселить!" Он налил три бокала и рюмку, провозгласил здоровье "неоцененных посетителей" и разом, по-военному, хлопнул свой бокал, а Арину Власьевну заставил выпить рюмку до последней капельки. Когда очередь дошла до варенья, Аркадий, не терпевший ничего сладкого, почел, однако, своею обязанностью отведать от четырех различных, только что сваренных сортов, тем более что Базаров отказался наотрез и тотчас закурил сигарку. Потом явился на сцену чай со сливками, с маслом и кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для того чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию:
-- На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием.
-- Что за деревья? -- спросил, вслушавшись, Базаров.
-- А как же... акации.
Базаров начал зевать.
-- Я полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, -- заметил Василий Иванович.
-- То есть пора спать! -- подхватил Базаров. -- Это суждение справедливое. Пора, точно.
Прощаясь с матерью, он поцеловал ее в лоб, а она обняла его и за спиной, украдкой, его благословила трижды. Василий Иваныч проводил Аркадия в его комнату и пожелал ему "такого благодатного отдохновения, какое и я вкушал в ваши счастливые лета". И действительно, Аркадию отлично спалось в своем предбаннике: в нем пахло мятой, и два сверчка вперебивку усыпительно трещали за печкой. Василий Иванович отправился от Аркадия в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать с ним, но Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра. Широко раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания детства не имели власти над ним, да к тому ж он еще не успел отделаться от последних горьких впечатлений. Арина Власьевна сперва помолилась всласть, потом долго-долго беседовала с Анфисушкой, которая, став, как вкопанная, перед барыней и вперив в нее свой единственный глаз, передавала ей таинственным шепотом все свои замечания и соображения насчет Евгения Васильевича. У старушки от радости, от вина, от сигарочного дыма совсем закружилась голова; муж заговорил было с ней и махнул рукою.
Арина Власьевна была настоящая русская дворяночка прежнего времени; ей бы следовало жить лет за двести, в старомосковские времена. Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать -- и строго постилась; спала десять часов в сутки -- и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме "Алексиса, или Хижины в лесу", писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места. Арина Власьевна была очень добра и, по-своему, вовсе не глупа. Она знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, -- а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда никого не осуждала, хотя и сплетничала подчас. В молодости она была очень миловидна, играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но в течение многолетних странствий с своим мужем, за которого она вышла против воли, расплылась и позабыла музыку и французский язык. Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу -- и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах. Она была мнительна, постоянно ждала какого-то большого несчастья и тотчас плакала, как только вспоминала о чем-нибудь печальном... Подобные женщины теперь уже переводятся. Бог знает -- следует ли радоваться этому!

XXIV
Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.
-- Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, -- начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), -- но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени... не более.
-- Все мое время к вашим услугам, -- ответил Базаров, у которого что-то пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери.
-- С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос.
-- Вопрос? О чем это?
-- А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
Базаров, который встал было навстречу Павлу Петровичу, присел на край стола и скрестил руки.
-- Вот мое мнение, -- сказал он. -- С теоретической точки зрения дуэль -- нелепость; ну, а с практической точки зрения -- это дело другое.
-- То есть вы хотите сказать, если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
-- Вы вполне отгадали мою мысль.
-- Очень хорошо-с. Мне очень приятно это слышать от вас. Ваши слова выводят меня из неизвестности...
-- Из нерешимости, хотите вы сказать.
-- Это все равно-с; я выражаюсь так, чтобы меня поняли; я... не семинарская крыса. Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости. Я решился драться с вами.
Базаров вытаращил глаза.
-- Со мной?
-- Непременно с вами.
-- Да за что? помилуйте.
-- Я бы мог объяснить вам причину, -- начал Павел Петрович. -- Но я предпочитаю умолчать о ней. Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно...
Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у Базарова.
-- Очень хорошо-с, -- проговорил он. -- Дальнейших объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!
-- Чувствительно вам обязан, -- ответил Павел Петрович, -- и могу теперь надеяться, что вы примете мой вызов, не заставив меня прибегнуть к насильственным мерам.
-- То есть, говоря без аллегорий, к этой палке? -- хладнокровно заметил Базаров. -- Это совершенно справедливо. Вам нисколько не нужно оскорблять меня. Оно же и не совсем безопасно. Вы можете остаться джентльменом... Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.
-- Прекрасно, -- промолвил Павел Петрович и поставил трость в угол. -- Мы сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли; но я сперва желал бы узнать, считаете ли вы нужным прибегнуть к формальности небольшой ссоры, которая могла бы служить предлогом моему вызову?
-- Нет, лучше без формальностей.
-- Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?
-- Чего же больше? -- повторил иронически Базаров.
-- Что же касается до самых условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, -- ибо где ж их взять?
-- Именно, где их взять?
-- То я имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах; барьер в десяти шагах...
-- В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние ненавидим друг друга.
-- Можно и восемь, -- заметил Павел Петрович.
-- Можно; отчего же!
-- Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине.
-- Вот с этим я не совсем согласен, -- промолвил Базаров. -- Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то.
-- Быть может. Однако согласитесь, что неприятно подвергнуться подозрению в убийстве?
-- Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть этого грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель.
-- Кто именно, позвольте узнать?
-- Да Петр.
-- Какой Петр?
-- Камердинер вашего брата. Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо.
-- Мне кажется, вы шутите, милостивый государь.
-- Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и простоты. Шила в мешке не утаишь, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища.
-- Вы продолжаете шутить, -- произнес, вставая со стула, Павел Петрович.
-- Но после любезной готовности, оказанной вами, я не имею права быть на вас в претензии... Итак, все устроено... Кстати, пистолетов у вас нет?
-- Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин.
-- В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них.
-- Это очень утешительное известие.
Павел Петрович достал свою трость...
-- Засим, милостивый государь, мне остается только благодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.
-- До приятного свидания, милостивый государь мой, -- промолвил Базаров, провожая гостя.
Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул: "Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда... (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка". Он возвратился к своему микроскопу, но сердце у него расшевелилось, и спокойствие, необходимое для наблюдений, исчезло. "Он нас увидел сегодня, -- думал он, -- но неужели ж это он за брата так вступился? Да и что за важность поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не влюблен ли он сам? Разумеется, влюблен; это ясно как день. Какой переплет, подумаешь!.. Скверно! -- решил он наконец, -- скверно, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать; а тут Аркадий... и эта божья коровка, Николай Петрович. Скверно, скверно".
День прошел как-то особенно тихо и вяло. Фенечки словно на свете не бывало; она сидела в своей комнатке, как мышонок в норке. Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице, на которую он особенно надеялся, показалась головня. Павел Петрович подавлял всех, даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью. Базаров начал было письмо к отцу, да разорвал его и бросил под стол. "Умру, -- подумал он, -- узнают; да я не умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду". Он велел Петру прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела; Петр вообразил, что он хочет взять его с собой в Петербург. Базаров лег поздно, и всю ночь его мучили беспорядочные сны... Одинцова кружилась перед ним, она же была его мать, за ней ходила кошечка с черными усиками, и эта кошечка была Фенечка; а Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он все-таки должен был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся и вышел с ним.
Утро было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках; влажная темная земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков. Базаров дошел до рощи, присел в тени на опушку и только тогда открыл Петру, какой он ждал от него услуги. Образованный лакей перепугался насмерть; но Базаров успокоил его уверением, что ему другого нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. "А между тем, -- прибавил он, -- подумай, какая предстоит тебе важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: "Экая глупость!" Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть... Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. "Вот этот тоже рано встал, -- подумал Базаров, -- да, по крайней мере, за делом, а мы?"
-- Кажись, они идут-с, -- шепнул вдруг Петр.
Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.
-- Извините, я, кажется, заставил вас ждать, -- промолвил он, кланяясь сперва Базарову, потом Петру, в котором он в это мгновение уважал нечто вроде секунданта. -- Я не хотел будить моего камердинера.
-- Ничего-с, -- ответил Базаров, -- мы сами только что пришли.
-- А! тем лучше! -- Павел Петрович оглянулся кругом. -- Никого не видать, никто не помешает... Мы можем приступить?
-- Приступим.
-- Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете?
-- Не требую.
-- Угодно вам заряжать? -- спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты.
-- Нет; заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длиннее, -- прибавил Базаров с усмешкой. -- Раз, два, три...
-- Евгений Васильич, -- с трудом пролепетал Петр (он дрожал, как в лихорадке), -- воля ваша, я отойду.
-- Четыре... пять... Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть... семь... восемь... -- Базаров остановился. -- Довольно? -- промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, -- или еще два шага накинуть?
-- Как угодно, -- проговорил тот, заколачивая вторую пулю.
-- Ну, накинем еще два шага. -- Базаров провел носком сапога черту по земле. -- Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии.
-- Я полагаю, на десять, -- ответил Павел Петрович, подавая Базарову оба пистолета. -- Соблаговолите выбрать.
-- Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта.
-- Вам все желательно шутить, -- ответил Павел Петрович. -- Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! {Имеющий уши да слышит! (франц.).}
-- О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci? {полезное с приятным (лат.).} Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни.
-- Я буду драться серьезно, -- повторил Павел Петрович и отправился на свое место. Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился.
-- Вы готовы? -- спросил Павел Петрович.
-- Совершенно.
-- Можем сходиться.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета... "Он мне прямо в нос целит, -- подумал Базаров, -- и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов..." Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. "Слышал, стало быть ничего", -- успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка крови потекла по его белым панталонам.
Базаров бросил пистолет в сторону и приблизился к своему противнику.
-- Вы ранены? -- промолвил он.
-- Вы имели право подозвать меня к барьеру, -- проговорил Павел Петрович, -- а это пустяки. По условию каждый имеет еще по одному выстрелу.
-- Ну, извините, это до другого раза, -- отвечал Базаров и обхватил Павла Петровича, который начинал бледнеть. -- Теперь я уже не дуэлист, а доктор и прежде всего должен осмотреть вашу рану. Петр! поди сюда, Петр! куда ты спрятался?
-- Все это вздор... Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, -- промолвил с расстановкой Павел Петрович, -- и... надо... опять... -- Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств.
-- Вот новость! Обморок! С чего бы! -- невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. -- Посмотрим, что за штука? -- Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны... -- Кость цела, -- бормотал он сквозь зубы, -- пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.
-- Убиты-с? -- прошелестел за его спиной трепетный голос Петра.
Базаров оглянулся.
-- Ступай за водой поскорее, братец, а он нас с тобой еще переживет.
Но усовершенствованный слуга, казалось, не понимал его слов и не двигался с места. Павел Петрович медленно открыл глаза. "Кончается!" -- шепнул Петр и начал креститься.
-- Вы правы... Экая глупая физиономия! -- проговорил с насильственною улыбкой раненый джентльмен.
-- Да ступай же за водой, черт! -- крикнул Базаров.
-- Не нужно... Это был минутный vertige... {головокружение... (франц.).} Помогите мне сесть... вот так... Эту царапину стоит только чем-нибудь прихватить, и я дойду домой пешком, а не то можно дрожки за мной прислать. Дуэль, если вам угодно, не возобновляется. Вы поступили благородно... сегодня, сегодня -- заметьте.
-- О прошлом вспоминать незачем, -- возразил Базаров, -- а что касается до будущего, то о нем тоже не стоит голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть. Дайте, я вам перевяжу теперь ногу; рана ваша -- не опасная, а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести в чувство.
Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за дрожками.
-- Смотри, брата не испугай, -- сказал ему Павел Петрович, -- не вздумай ему докладывать.
Петр помчался; а пока он бегал за дрожками, оба противника сидели на земле и молчали. Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего затеянного им дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло. "Не будет, по крайней мере, здесь торчать, -- успокаивал он себя, -- и на том спасибо". Молчание длилось, тяжелое и неловкое. Обоим было нехорошо. Каждый из них сознавал, что другой его понимает. Друзьям это сознание приятно, и весьма неприятно недругам, особенно когда нельзя ни объясниться, ни разойтись.
-- Не туго ли я завязал вам ногу? -- спросил наконец Базаров.
-- Нет, ничего, прекрасно, -- отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил: -- Брата не обманешь, надо будет сказать ему, что мы повздорили из-за политики.
-- Очень хорошо, -- промолвил Базаров. -- Вы можете сказать, что я бранил всех англоманов.
-- И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек?
-- продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, "забочил" и снял шапку при виде "господ".
-- Кто ж его знает! -- ответил Базаров, -- всего вероятнее, что ничего не думает. Русский мужик -- это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает.
-- А! вот вы как! -- начал было Павел Петрович и вдруг воскликнул: -- Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда скачет!
Базаров обернулся и увидел бледное лицо Николая Петровича, сидевшего на дрожках. Он соскочил с них, прежде нежели они остановились, и бросился к брату.
-- Что это значит? -- проговорил он взволнованным голосом. -- Евгений Васильич, помилуйте, что это такое?
-- Ничего, -- отвечал Павел Петрович, -- напрасно тебя потревожили. Мы немножко повздорили с господином Базаровым, и я за это немножко поплатился.
-- Да из-за чего все вышло, ради Бога?
-- Как тебе сказать? Господин Базаров непочтительно отозвался о сэре Роберте Пиле. Спешу прибавить, что во всем этом виноват один я, а господин Базаров вел себя отлично. Я его вызвал.
-- Да у тебя кровь, помилуй!
-- А ты полагал, у меня вода в жилах? Но мне это кровопускание даже полезно. Не правда ли, доктор? Помоги мне сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай, кучер.
Николай Петрович пошел за дрожками; Базаров остался было назади...
-- Я должен вас просить заняться братом, -- сказал ему Николай Петрович, -- пока нам из города привезут другого врача.
Базаров молча наклонил голову.
Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.
К ночи с ним, однако, сделался жар; голова у него заболела. Явился доктор из города. (Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.) Новый доктор посоветовал прохладительные питья, а в прочем подтвердил уверения Базарова, что опасности не предвидится никакой. Николай Петрович сказал ему, что брат сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: "Гм!" -- но, получив тут же в руку двадцать пять рублей серебром, промолвил: "Скажите! это часто случается, точно".
Никто в доме не ложился и не раздевался. Николай Петрович то и дело входил на цыпочках к брату и на цыпочках выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: "Conchez-vous" {Ложитесь (франц.).}, -- и просил пить. Николай Петрович заставил раз Фенечку поднести ему стакан лимонаду; Павел Петрович посмотрел на нее пристально и выпил стакан до дна. К утру жар немного усилился, показался легкий бред. Сперва Павел Петрович произносил несвязные слова; потом он вдруг открыл глаза и, увидав возле своей постели брата, заботливо наклонившегося над ним, промолвил:
-- А не правда ли, Николай, в Фенечке есть что-то общее с Нелли?
-- С какою Нелли, Паша?
-- Как это ты спрашиваешь? С княгинею Р... Особенно в верхней части лица. C'est de la meme famille. {В том же роде (франц.).}
Николай Петрович ничего не отвечал, а сам про себя подивился живучести старых чувств в человеке.
"Вот когда всплыло", -- подумал он.
-- Ах, как я люблю это пустое существо! -- простонал Павел Петрович, тоскливо закидывая руки за голову. -- Я не потерплю, чтобы какой-нибудь наглец посмел коснуться... -- лепетал он несколько мгновений спустя.
Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к кому относились эти слова.
Базаров явился к нему на другой день, часов в восемь. Он успел уже уложиться и выпустить на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц.
-- Вы пришли со мной проститься? -- проговорил Николай Петрович, поднимаясь ему навстречу.
-- Точно такс.
-- Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который... который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат -- человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый... Слава Богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки...
-- Я вам оставлю свой адрес на случай, если выйдет история, -- заметил небрежно Базаров.
-- Я надеюсь, что никакой истории не выйдет, Евгений Васильич... Мне очень жаль, что ваше пребывание в моем доме получило такое... такой конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий...
-- Я, должно быть, с ним увижусь, -- возразил Базаров, в котором всякого рода "объяснения" и "изъявления" постоянно возбуждали нетерпеливое чувство, -- в противном случае прошу вас поклониться ему от меня и принять выражения моего сожаления.
-- И я прошу... -- ответил с поклоном Николай Петрович. Но Базаров не дождался конца его фразы и вышел.
Узнав об отъезде Базарова, Павел Петрович пожелал его видеть и пожал ему руку. Но Базаров и тут остался холоден как лед; он понимал, что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать. С Фенечкой ему не удалось проститься: он только переглянулся с нею из окна. Ее лицо показалось ему печальным. "Пропадет, пожалуй! -- сказал он про себя... -- Ну, выдерется как-нибудь!" Зато Петр расчувствовался до того, что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: "Не на мокром ли месте у него глаза?" -- а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение. Виновник всего этого горя взобрался на телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: "Барчуки проклятые", -- плотнее завернулся в шинель.
Павлу Петровичу скоро полегчило; но в постели пришлось ему пролежать около недели. Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только уж очень возился с туалетом и все приказывал курить одеколоном. Николай Петрович читал ему журналы, Фенечка ему прислуживала по-прежнему, приносила бульон, лимонад, яйца всмятку, чай; но тайный ужас овладевал ею каждый раз, когда она входила в его комнату. Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время господа дирывались, "только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели".
Совесть почти не упрекала Фенечку, но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно... так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.
Однажды -- дело было утром -- Павел Петрович хорошо себя чувствовал и перешел с постели на диван, а Николай Петрович, осведомившись об его здоровье, отлучился на гумно. Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал.
-- Куда вы так спешите, Федосья Николаевна? -- начал он. -- Разве у вас дело есть?
-- Нет-с... да-с... Нужно там чай разливать.
-- Дуняша это без вас сделает; посидите немножко с больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами.
Фенечка молча присела на край кресла.
-- Послушайте, -- промолвил Павел Петрович и подергал свои усы, -- я давно хотел у вас спросить: вы как будто меня боитесь?
-- Я-с?..
-- Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас совесть не чиста.
Фенечка покраснела, но взглянула на Павла Петровича. Он показался ей каким-то странным, и сердце у ней тихонько задрожало.
-- Ведь у вас совесть чиста? -- спросил он ее.
-- Отчего же ей не быть чистою? -- шепнула она.
-- Мало ли отчего! Впрочем, перед кем можете вы быть виноватою? Передо мной? Это невероятно. Перед другими лицами здесь в доме? Это тоже дело несбыточное. Разве перед братом? Но ведь вы его любите?
-- Люблю.
-- Всей душой, всем сердцем?
-- Я Николая Петровича всем сердцем люблю.
-- Право? Посмотрите-ка на меня, Фенечка (он в первый раз так назвал ее...). Вы знаете -- большой грех лгать!
-- Я не лгу, Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить -- да после этого мне и жить не надо!
-- И ни на кого вы его не променяете?
-- На кого ж могу я его променять?
-- Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина, что отсюда уехал.
Фенечка встала.
-- Господи Боже мой, Павел Петрович, за что вы меня мучите? Что я вам сделала? Как это можно такое говорить?..
-- Фенечка, -- промолвил печальным голосом Павел Петрович, -- ведь я видел...
-- Что вы видели-с?
-- Да там... в беседке.
Фенечка зарделась вся до волос и до ушей.
-- А чем же я тут виновата? -- произнесла она с трудом.
Павел Петрович приподнялся.
-- Вы не виноваты? Нет? Нисколько?
-- Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! -- проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, -- а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем...
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку... Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
-- Фенечка! -- сказал он каким-то чудным шепотом, -- любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!
Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико было ее изумление. Но что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и приник к ней, не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая...
"Господи! -- подумала она, -- уж не припадок ли с ним?.."
А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала.
Лестница заскрипела под быстрыми шагами... Он оттолкнул ее от себя прочь и откинулся головой на подушку. Дверь растворилась -- и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал в одной рубашечке на его груди, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.
Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и сына, припала головой к его плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица.
-- Что с тобой? -- промолвил он и, глянув на брата, передал ей Митю. -- Ты не хуже себя чувствуешь? -- спросил он, подходя к Павлу Петровичу.
Тот уткнул лицо в батистовый платок.
-- Нет... так... ничего... Напротив, мне гораздо лучше.
-- Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? -- прибавил Николай Петрович, оборачиваясь к Фенечке; но та уже захлопнула за собою дверь. -- Я было принес показать тебе моего богатыря, он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли?
-- Брат! -- торжественно проговорил Павел Петрович.
Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему.
-- Брат, -- повторил Павел Петрович, -- дай мне слово исполнить одну мою просьбу.
-- Какую просьбу? Говори.
-- Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я хочу теперь сказать тебе... Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!
-- Что ты хочешь сказать, Павел?
-- Женись на Фенечке... Она тебя любит, она -- мать твоего сына.
Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками.
-- Ты это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда самым непреклонным противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из уважения к тебе я не исполнил того, что ты так справедливо назвал моим долгом!
-- Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, -- возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. -- Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
Николай Петрович бросился обнимать своего брата.
-- Ты мне окончательно открыл глаза! -- воскликнул он. -- Я недаром всегда утверждал, что ты самый добрый и умный человек в мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный.
-- Тише, тише, -- перебил его Павел Петрович. -- Не развереди ногу твоего благоразумного брата, который под пятьдесят лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет моею... belle-soeur {свояченицей (франц.).}.
-- Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий?
-- Аркадий? Он восторжествует, помилуй! Брак не в его принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено. Да и действительно, что за касты au dixneuvieme siecle? {в девятнадцатом веке? (франц.).}
-- Ах, Павел, Павел! дай мне еще раз тебя поцеловать. Не бойся, я осторожно.
Братья обнялись.
-- Как ты полагаешь, не объявить ли ей твое намерение теперь же? -- спросил Павел Петрович.
-- К чему спешить? -- возразил Николай Петрович. -- Разве у вас был разговор?
-- Разговор у нас? Quelle idee! {Что за мысль! (франц.).}
-- Ну и прекрасно. Прежде всего выздоравливай, а это от нас не уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить...
-- Но ведь ты решился?
-- Конечно, решился и благодарю тебя от души. Я теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть; всякое волнение тебе вредно... Но мы еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья!
"За что он меня так благодарит? -- подумал Павел Петрович, оставшись один. -- Как будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею".
Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец.
XXV
В Никольском, в саду, в тени высокого ясеня, сидели на дерновой скамейке Катя с Аркадием; на земле возле них поместилась Фифи, придав своему длинному телу тот изящный поворот, который у охотников слывет "русачьей полежкой". И Аркадий и Катя молчали; он держал в руках полураскрытую книгу, а она выбирала из корзинки оставшиеся в ней крошки белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев, которые, с свойственной им трусливою дерзостью, прыгали и чирикали у самых ее ног. Слабый ветер, шевеля в листьях ясеня, тихонько двигал взад и вперед, и по темной дорожке, и по желтой спине Фифи, бледно-золотые пятна света; ровная тень обливала Аркадия и Катю; только изредка в ее волосах зажигалась яркая полоска. Они молчали оба; но именно в том, как они молчали, как они сидели рядом, сказывалось доверчивое сближение; каждый из них как будто и не думал о своем соседе, а втайне радовался его близости. И лица их изменились с тех пор, как мы их видели в последний раз: Аркадий казался спокойнее, Катя оживленнее, смелей.
-- Не находите ли вы, -- начал Аркадий, -- что ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе, как он.
Катя подняла глаза кверху и промолвила: "Да", а Аркадий подумал: "Вот эта не упрекает меня за то, что я красиво выражаюсь".
-- Я не люблю Гейне, -- заговорила Катя, указывая глазами на книгу, которую Аркадий держал в руках, -- ни когда он смеется, ни когда он плачет; я его люблю, когда он задумчив и грустит.
-- А мне нравится, когда он смеется, -- заметил Аркадий.
-- Это в вас еще старые следы вашего сатирического направления... ("Старые следы! -- подумал Аркадий. -- Если б Базаров это слышал!") Погодите, мы вас переделаем.
-- Кто меня переделает? Вы?
-- Кто? -- Сестра; Порфирий Платонович, с которым вы уже не ссоритесь; тетушка, которую вы третьего дня проводили в церковь.
-- Не мог же я отказаться! А что касается до Анны Сергеевны, она сама, вы помните, во многом соглашалась с Евгением.
-- Сестра находилась тогда под его влиянием, так же как и вы.
-- Как и я! Разве вы замечаете, что я уже освободился из-под его влияния?
Катя промолчала.
-- Я знаю, -- продолжал Аркадий, -- он вам никогда не нравился.
-- Я не могу судить о нем.
-- Знаете ли что, Катерина Сергеевна? Всякий раз, когда я слышу этот ответ, я ему не верю... Нет такого человека, о котором каждый из нас не мог бы судить! Это просто отговорка.
-- Ну, так я вам скажу, что он... не то что мне не нравится, а я чувствую, что и он мне чужой, и я ему чужая... да и вы ему чужой.
-- Это почему?
-- Как вам сказать... Он хищный, а мы с вами ручные.
-- И я ручной?
Катя кивнула головой.
Аркадий почесал у себя за ухом.
-- Послушайте, Катерина Сергеевна: ведь это, в сущности, обидно.
-- Разве вы хотели бы быть хищным?
-- Хищным нет, но сильным, энергическим.
-- Этого нельзя хотеть... Вот ваш приятель этого и не хочет, а в нем это есть.
-- Гм! Так вы полагаете, что он имел большое влияние на Анну Сергеевну?
-- Да. Но над ней никто долго взять верх не может, -- прибавила Катя вполголоса.
-- Почему вы это думаете?
-- Она очень горда... я не то хотела сказать... она очень дорожит своею независимостью.
-- Кто же ею не дорожит? -- спросил Аркадий, а у самого в уме мелькнуло: "На что она?" -- "На что она?" -- мелькнуло и у Кати. Молодым людям, которые часто и дружелюбно сходятся, беспрестанно приходят одни и те же мысли.
Аркадий улыбнулся и, слегка придвинувшись к Кате, промолвил шепотом:
-- Сознайтесь, что вы немножко ее боитесь.
-- Кого?
-- Ее, -- значительно повторил Аркадий.
-- А вы? -- в свою очередь спросила Катя.
-- И я; заметьте, я сказал: и я.
Катя погрозила ему пальцем.
-- Это меня удивляет, -- начала она, -- никогда сестра так не была расположена к вам, как именно теперь, гораздо больше, чем в первый ваш приезд.
-- Вот как!
-- А вы этого не заметили? Вас это не радует?
Аркадий задумался.
-- Чем я мог заслужить благоволение Анны Сергеевны? Уж не тем ли, что привез ей письма вашей матушки?
-- И этим, и другие есть причины, которых я не скажу.
-- Это почему?
-- Не скажу.
-- О! я знаю: вы очень упрямы.
-- Упряма.
-- И наблюдательны.
Катя посмотрела сбоку на Аркадия.
-- Может быть, вас это сердит? О чем вы думаете?
-- Я думаю о том, откуда могла прийти вам эта наблюдательность, которая действительно есть в вас. Вы так пугливы, недоверчивы; всех чуждаетесь...
-- Я много жила одна: поневоле размышлять станешь. Но разве я всех чуждаюсь?
Аркадий бросил признательный взгляд на Катю.
-- Все это прекрасно, -- продолжал он, -- но люди в вашем положении, я хочу сказать с вашим состоянием, редко владеют этим даром; до них, как до царей, истине трудно дойти.
-- Да ведь я не богатая.
Аркадий изумился и не сразу понял Катю. "И в самом деле, имение-то все сестрино!" -- пришло ему в голову; эта мысль ему не была неприятна.
-- Как вы это хорошо сказали! -- промолвил он.
-- А что?
-- Сказали хорошо; просто, не стыдясь и не рисуясь. Кстати: я воображаю, в чувстве человека, который знает и говорит, что он беден, должно быть что-то особенное, какое-то своего рода тщеславие.
-- Я ничего этого не испытала по милости сестры; я упомянула о своем состоянии только потому, что к слову пришлось.
-- Так; но сознайтесь, что и в вас есть частица того тщеславия, о котором я сейчас говорил.
-- Например?
-- Например, ведь вы, -- извините мой вопрос, -- вы бы не пошли замуж за богатого человека?
-- Если б я его очень любила... Нет, кажется, и тогда бы не пошла.
-- А! вот видите! -- воскликнул Аркадий и, погодя немного, прибавил: -- А отчего бы вы за него не пошли?
-- Оттого, что и в песне про неровнюшку поется.
-- Вы, может быть, хотите властвовать или...
-- О нет! к чему это? Напротив, я готова покоряться, только неравенство тяжело. А уважать себя и покоряться -- это я понимаю; это счастье; но подчиненное существование... Нет, довольно и так.
-- Довольно и так, -- повторил за Катей Аркадий. -- Да, да, -- продолжал он, -- вы недаром одной крови с Анной Сергеевной; вы так же самостоятельны, как она; но вы более скрытны. Вы, я уверен, ни за что первая не выскажете своего чувства, как бы оно ни было сильно и свято...
-- Да как же иначе? -- спросила Катя.
-- Вы одинаково умны; у вас столько же, если не больше, характера, как у ней...
-- Не сравнивайте меня с сестрой, пожалуйста, -- поспешно перебила Катя, -- это для меня слишком невыгодно. Вы как будто забыли, что сестра и красавица, и умница, и... вам в особенности, Аркадий Николаевич, не следовало бы говорить такие слова, и еще с таким серьезным лицом.
-- Что значит это: вам в особенности, -- и из чего вы заключаете, что я шучу?
-- Конечно, вы шутите.
-- Вы думаете? А что, если я убежден в том, что я говорю? Если я нахожу, что я еще не довольно сильно выразился?
-- Я вас не понимаю.
-- В самом деле? Ну, теперь я вижу: я точно слишком превозносил вашу наблюдательность.
-- Как?
Аркадий ничего не ответил и отвернулся, а Катя отыскала в корзинке еще несколько крошек и начала бросать их воробьям; но взмах ее руки был слишком силен, и они улетали прочь, не успевши клюнуть.
-- Катерина Сергеевна! -- заговорил вдруг Аркадий, -- вам это, вероятно, все равно: но знайте, что я вас не только на вашу сестру, -- ни на кого в свете не променяю.
Он встал и быстро удалился, как бы испугавшись слов, сорвавшихся у него с языка.
А Катя уронила обе руки вместе с корзинкой на колени и, наклонив голову, долго смотрела вслед Аркадию. Понемногу алая краска чуть-чуть выступила на ее щеки; но губы не улыбались, и темные глаза выражали недоумение и какое-то другое, пока еще безымянное чувство.
-- Ты одна? -- раздался возле нее голос Анны Сергеевны. -- Кажется, ты пошла в сад с Аркадием.
Катя не спеша перевела свои глаза на сестру (изящно, даже изысканно одетая, она стояла на дорожке и кончиком раскрытого зонтика шевелила уши Фифи) и не спеша промолвила:
-- Я одна.
-- Я это вижу, -- отвечала та со смехом, -- он, стало быть, ушел к себе?
-- Да.
-- Вы вместе читали?
-- Да.
Анна Сергеевна взяла Катю за подбородок и приподняла ее лицо.
-- Вы не поссорились, надеюсь?
-- Нет, -- сказала Катя и тихо отвела сестрину руку.
-- Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он сам меня все просит об этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши... только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
Анна Сергеевна отправилась дальше по дорожке, слегка шумя своим красивым платьем; Катя поднялась со скамейки и, взяв с собою Гейне, ушла тоже -- только не примерять ботинки.
"Прелестные ножки, -- думала она, медленно и легко всходя по раскаленным от солнца каменным ступеням террасы, -- прелестные ножки, говорите вы... Ну, он и будет у них".
Но ей тотчас стало стыдно, и она проворно побежала вверх.
Аркадий пошел по коридору к себе в комнату; дворецкий нагнал его и доложил, что у него сидит господин Базаров.
-- Евгений! -- пробормотал почти с испугом Аркадий, -- давно ли он приехал?
-- Сию минуту пожаловали и приказали о себе Анне Сергеевне не докладывать, а прямо к вам себя приказали провести.
"Уж не несчастье ли какое у нас дома? -- подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове, сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
-- Вот неожиданно! Какими судьбами! -- твердил он, суетясь по комнате, как человек, который и сам воображает и желает показать, что он радуется. -- Ведь у нас все в доме благополучно, все здоровы, не правда ли?
-- Все у вас благополучно, но не все здоровы, -- проговорил Базаров. -- А ты не тараторь, вели принести мне квасу, присядь и слушай, что я тебе сообщу в немногих, но, надеюсь, довольно сильных выражениях.
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным это выказать; он только спросил, действительно ли не опасна рана его дяди? и, получив ответ, что она -- самая интересная, только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.
-- Да, брат, -- промолвил он, -- вот что значит с феодалами пожить. Сам в феодалы попадешь и в рыцарских турнирах участвовать будешь. Ну-с, вот я и отправился к "отцам", -- так заключил Базаров, -- и на дороге завернул сюда... чтобы все это передать, сказал бы я, если б я не почитал бесполезную ложь -- глупостью. Нет, я завернул сюда -- черт знает зачем. Видишь ли, человеку иногда полезно взять себя за хохол да выдернуть себя вон, как редьку из гряды; это я совершил на днях... Но мне захотелось взглянуть еще раз на то, с чем я расстался, на ту гряду, где я сидел.
-- Я надеюсь, что эти слова ко мне не относятся, -- возразил с волнением Аркадий, -- я надеюсь, что ты не думаешь расстаться со мной.
Базаров пристально, почти пронзительно взглянул на него.
-- Будто это так огорчит тебя? Мне сдается, что ты уже расстался со мною. Ты такой свеженький да чистенький... должно быть, твои дела с Анной Сергеевной идут отлично.
-- Какие мои дела с Анной Сергеевной?
-- Да разве ты не для нее сюда приехал из города, птенчик? Кстати, как там подвизаются воскресные школы? Разве ты не влюблен в нее? Или уже тебе пришла пора скромничать?
-- Евгений, ты знаешь, я всегда был откровенен с тобою; могу тебя уверить, божусь тебе, что ты ошибаешься.
-- Гм! Новое слово, -- заметил вполголоса Базаров. -- Но тебе не для чего горячиться, мне ведь это совершенно все равно. Романтик сказал бы: я чувствую, что наши дороги начинают расходиться, а я просто говорю, что мы друг другу приелись.
-- Евгений...
-- Душа моя, это не беда; то ли еще на свете приедается! А теперь, я думаю, не проститься ли нам? С тех пор как я здесь, я препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя к калужской губернаторше. Кстати ж, я не велел откладывать лошадей.
-- Помилуй, это невозможно!
-- А почему?
-- Я уже не говорю о себе; но это будет в высшей степени невежливо перед Анной Сергеевной, которая непременно пожелает тебя видеть.
-- Ну, в этом ты ошибаешься.
-- А я, напротив, уверен, что я прав, -- возразил Аркадий. -- И к чему ты притворяешься? Уж коли на то пошло, разве ты сам не для нее сюда приехал?
-- Это, может быть, и справедливо, но ты все-таки ошибаешься.
Но Аркадий был прав. Анна Сергеевна пожелала повидаться с Базаровым и пригласила его к себе через дворецкого. Базаров переоделся, прежде чем пошел к ней: оказалось, что он уложил свое новое платье так, что оно было у него под рукою.
Одинцова его приняла не в той комнате, где он так неожиданно объяснился ей в любви, а в гостиной. Она любезно протянула ему кончики пальцев, но лицо ее выражало невольное напряжение.
-- Анна Сергеевна, -- поторопился сказать Базаров, -- прежде всего я должен вас успокоить. Перед вами смертный, который сам давно опомнился и надеется, что и другие забыли его глупости. Я уезжаю надолго, и согласитесь, хоть я и не мягкое существо, но мне было бы невесело унести с собою мысль, что вы вспоминаете обо мне с отвращением.
Анна Сергеевна глубоко вздохнула, как человек, только что взобравшийся на высокую гору, и лицо ее оживилось улыбкой. Она вторично протянула Базарову руку, и отвечала на его пожатие.
-- Кто старое помянет, тому глаз вон, -- сказала она, -- тем более что, говоря по совести, и я согрешила тогда если не кокетством, так чем-то другим. Одно слово: будемте приятелями по-прежнему. То был сон, не правда ли? А кто же сны помнит?
-- Кто их помнит? Да притом любовь... ведь это чувство напускное.
-- В самом деле? Мне очень приятно это слышать.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
Анна Сергеевна спросила, между прочим, Базарова, что он делал у Кирсановых? Он чуть было не рассказал ей о своей дуэли с Павлом Петровичем, но удержался при мысли, как бы она не подумала, что он интересничает, и отвечал ей, что он все это время работал.
-- А я, -- промолвила Анна Сергеевна, -- сперва хандрила, Бог знает отчего, даже за границу собиралась, вообразите!.. Потом это прошло; ваш приятель, Аркадий Николаич, приехал, и я опять попала в свою колею, в свою настоящую роль.
-- В какую это роль, позвольте узнать?
-- Роль тетки, наставницы, матери, как хотите назовите. Кстати, знаете ли, что я прежде хорошенько не понимала вашей тесной дружбы с Аркадием Николаичем; я находила его довольно незначительным. Но теперь я его лучше узнала и убедилась, что он умен... А главное, он молод, молод... не то, что мы с вами, Евгений Васильич.
-- Он все так же робеет в вашем присутствии? -- спросил Базаров.
-- А разве... -- начала было Анна Сергеевна и, подумав немного, прибавила: -- Теперь он доверчивее стал, говорит со мною. Прежде он избегал меня. Впрочем, и я не искала его общества. Они большие приятели с Катей.
Базарову стало досадно. "Не может женщина не хитрить!" -- подумал он.
-- Вы говорите, он избегал вас, -- произнес он с холодною усмешкой, -- но, вероятно, для вас не осталось тайной, что он был в вас влюблен?
-- Как? и он? -- сорвалось у Анны Сергеевны.
-- И он, -- повторил Базаров с смиренным поклоном. -- Неужели вы этого не знали и я вам сказал новость?
Анна Сергеевна опустила глаза.
-- Вы ошибаетесь, Евгений Васильич.
-- Не думаю. Но, может быть, мне не следовало упоминать об этом. -- "А ты вперед не хитри", -- прибавил он про себя.
-- Отчего не упоминать? Но я полагаю, что вы и тут придаете слишком большое значение мгновенному впечатлению. Я начинаю подозревать, что вы склонны к преувеличению.
-- Не будемте лучше говорить об этом, Анна Сергеевна.
-- Отчего же? -- возразила она, а сама перевела разговор на другую дорогу. Ей все-таки было неловко с Базаровым, хотя она и ему сказала, и сама себя уверила, что все позабыто. Меняясь с ним самыми простыми речами, даже шутя с ним, она чувствовала легкое стеснение страха. Так люди на пароходе, в море, разговаривают и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как на твердой земле; но случись малейшая остановка, появись малейший признак чего-нибудь необычайного, и тотчас же на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной опасности.
Беседа Анны Сергеевны с Базаровым продолжалась недолго. Она начала задумываться, отвечать рассеянно и предложила ему, наконец, перейти в залу, где они нашли княжну и Катю. "А где же Аркадий Николаич?" -- спросила хозяйка и, узнав, что он не показывался уже более часа, послала за ним. Его не скоро нашли: он забрался в самую глушь сада и, опершись подбородком на скрещенные руки, сидел, погруженный в думы. Они были глубоки и важны, эти думы, но не печальны. Он знал, что Анна Сергеевна сидит наедине с Базаровым, и ревности он не чувствовал, как бывало; напротив, лицо его тихо светлело; казалось, он и дивился чему-то, и радовался, и решался на что-то.
XXVI
Покойный Одинцов не любил нововведений, но допускал "некоторую игру облагороженного вкуса" и вследствие этого воздвигнул у себя в саду, между теплицей и прудом, строение вроде греческого портика из русского кирпича. На задней, глухой стене этого портика, или галереи, были вделаны шесть ниш для статуй, которые Одинцов собирался выписать из-за границы. Эти статуи долженствовали изображать собою: Уединение, Молчание, Размышление, Меланхолию, Стыдливость и Чувствительность. Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос "вдвое лучше прежнего", однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб. Передняя сторона портика давно заросла густым кустарником: одни капители колонн виднелись над сплошною зеленью. В самом портике даже в полдень было прохладно. Анна Сергеевна не любила посещать это место с тех пор, как увидала там ужа; но Катя часто приходила садиться на большую каменную скамью, устроенную под одною из ниш. Окруженная свежестью и тенью, она читала, работала или предавалась тому ощущению полной тишины, которое, вероятно, знакомо каждому и прелесть которого состоит в едва сознательном, немотствующем подкарауливанье широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих.
На другой день по приезде Базарова Катя сидела на своей любимой скамье, и рядом с нею сидел опять Аркадий. Он упросил ее пойти с ним в "портик".
До завтрака оставалось около часа; росистое утро уже сменялось горячим днем. Лицо Аркадия сохраняло вчерашнее выражение, Катя имела вид озабоченный. Сестра ее, тотчас после чаю, позвала ее к себе в кабинет и, предварительно приласкав ее, что всегда немного пугало Катю, посоветовала ей быть осторожней в своем поведении с Аркадием, а особенно избегать уединенных бесед с ним, будто бы замеченных и теткой и всем домом. Кроме того, уже накануне вечером Анна Сергеевна была не в духе; да и сама Катя чувствовала смущение, точно сознавала вину за собою. Уступая просьбе Аркадия, она себе сказала, что это в последний раз.
-- Катерина Сергеевна, -- заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, -- с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня... вопрос, до которого я еще не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделали, -- прибавил он и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. -- Действительно, я во многом изменился, и это вы знаете лучше всякого другого, -- вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.
-- Я?.. Мне?.. -- проговорила Катя.
-- Я теперь уже не тот заносчивый мальчик, каким я сюда приехал, -- продолжал Аркадий, -- недаром же мне и минул двадцать третий год; я по-прежнему желаю быть полезным, желаю посвятить все мои силы истине; но я уже не там ищу свои идеалы, где искал их прежде; они представляются мне... гораздо ближе. До сих пор я не понимал себя, я задавал себе задачи, которые мне не по силам... Глаза мои недавно раскрылись благодаря одному чувству... Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня поймете...
Катя ничего не отвечала, но перестала глядеть на Аркадия.
-- Я полагаю, -- заговорил он снова уже более взволнованным голосом, а зяблик над ним в листве березы беззаботно распевал свою песенку, -- я полагаю, что обязанность всякого честного человека быть вполне откровенным с теми... с теми людьми, которые... словом, с близкими ему людьми, а потому я... я намерен...
Но тут красноречие изменило Аркадию; он сбился, замялся и принужден был немного помолчать; Катя все не поднимала глаз. Казалось, она и не понимала, к чему он это все ведет, и ждала чего-то.
-- Я предвижу, что удивлю вас, -- начал Аркадий, снова собравшись с силами, -- тем более что это чувство относится некоторым образом... некоторым образом, заметьте, -- до вас. Вы меня, помнится, вчера упрекнули в недостатке серьезности, -- продолжал Аркадий с видом человека, который вошел в болото, чувствует, что с каждым шагом погружается больше и больше, и все-таки спешит вперед, в надежде поскорее перебраться, -- этот упрек часто направляется... падает... на молодых людей, даже когда они перестают его заслуживать; и если бы во мне было больше самоуверенности... ("Да помоги же мне, помоги!" -- с отчаянием думал Аркадий, но Катя по-прежнему не поворачивала головы.) Если б я мог надеяться...
-- Если б я могла быть уверена в том, что вы говорите, -- раздался в это мгновение ясный голос Анны Сергеевны.
Аркадий тотчас умолк, а Катя побледнела. Мимо самых кустов, заслонявших портик, пролегала дорожка. Анна Сергеевна шла по ней в сопровождении Базарова. Катя с Аркадием не могли их видеть, но слышали каждое слово, шелест платья, самое дыхание. Они сделали несколько шагов и, как нарочно, остановились прямо перед портиком.
-- Вот видите ли, -- продолжала Анна Сергеевна, -- мы с вами ошиблись; мы оба уже не первой молодости, особенно я; мы пожили, устали; мы оба, -- к чему церемониться? -- умны: сначала мы заинтересовали друг друга, любопытство было возбуждено... а потом...
-- А потом я выдохся, -- подхватил Базаров.
-- Вы знаете, что не это было причиною нашей размолвки. Но как бы то ни было, мы не нуждались друг в друге, вот главное; в нас слишком много было... как бы это сказать... однородного. Мы это не сразу поняли. Напротив, Аркадий...
-- Вы в нем нуждаетесь? -- спросил Базаров.
-- Полноте, Евгений Васильевич. Вы говорите, что он неравнодушен ко мне, и мне самой всегда казалось, что я ему нравлюсь. Я знаю, что я гожусь ему в тетки, но я не хочу скрывать от вас, что я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть...
-- Словно обаяние употребительнее в подобных случаях, -- перебил Базаров; кипение желчи слышалось в его спокойном, но глухом голосе. -- Аркадий что-то секретинчал вчера со мною и не говорил ни о вас, ни о вашей сестре... Это симптом важный.
-- Он с Катей совсем как брат, -- промолвила Анна Сергеевна, -- и это мне в нем нравится, хотя, может быть, мне бы и не следовало позволять такую близость между ними.
-- Это в вас говорит... сестра? -- произнес протяжно Базаров.
-- Разумеется... Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор у нас, не правда ли? И могла ли я ожидать, что буду говорить так с вами? Вы знаете, что я вас боюсь... и в то же время я вам доверяю, потому что, в сущности, вы очень добры.
-- Во-первых, я вовсе не добр; а во-вторых, я потерял для вас всякое значение, и вы мне говорите, что я добр... Это все равно, что класть венок из цветов на голову мертвеца.
-- Евгений Васильевич, мы не властны... -- начала было Анна Сергеевна; но ветер налетел, зашумел листами и унес ее слова.
-- Ведь вы свободны, -- произнес немного погодя Базаров.
Больше ничего нельзя было разобрать; шаги удалились... все затихло.
Аркадий обратился к Кате. Она сидела в том же положении, только еще ниже опустила голову.
-- Катерина Сергеевна, -- проговорил он дрожащим голосом и стиснув руки, -- я люблю вас навек и безвозвратно, и никого не люблю, кроме вас. Я хотел вам это сказать, узнать ваше мнение и просить вашей руки, потому что я и не богат и чувствую, что готов на все жертвы... Вы не отвечаете? Вы мне не верите? Вы думаете, что я говорю легкомысленно? Но вспомните эти последние дни! Неужели вы давно не убедились, что все другое -- поймите меня, -- все, все другое давно исчезло без следа? Посмотрите на меня, скажите мне одно слово... Я люблю... я люблю вас... поверьте же мне!
Катя взглянула на Аркадия важным и светлым взглядом и, после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила:
-- Да.
Аркадий вскочил со скамьи.
-- Да! Вы сказали: да, Катерина Сергеевна! Что значит это слово? То ли, что я вас люблю, что вы мне верите... Или... или... я не смею докончить...
-- Да, -- повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие, прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: "Катя, Катя...", а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
На следующий день, рано поутру, Анна Сергеевна велела позвать Базарова к себе в кабинет и с принужденным смехом подала ему сложенный листок почтовой бумаги. Это было письмо от Аркадия: он в нем просил руки ее сестры.
Базаров быстро пробежал письмо и сделал усилие над собою, чтобы не выказать злорадного чувства, которое мгновенно вспыхнуло у него в груди.
-- Вот как, -- проговорил он, -- а вы, кажется, не далее как вчера полагали, что он любит Катерину Сергеевну братскою любовью. Что же вы намерены теперь сделать?
-- Что вы мне посоветуете? -- спросила Анна Сергеевна, продолжая смеяться.
-- Да я полагаю, -- ответил Базаров тоже со смехом, хотя ему вовсе не было весело и нисколько не хотелось смеяться, так же как и ей, -- я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях хорошая; состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у отца, да и отец добрый малый, прекословить не будет.
Одинцова прошлась по комнате. Ее лицо попеременно краснело и бледнело.
-- Вы думаете? -- промолвила она. -- Что ж? я не вижу препятствий... Я рада за Катю... и за Аркадия Николаевича. Разумеется, я подожду ответа отца. Я его самого к нему пошлю. Но вот и выходит, что я была права вчера, когда я говорила вам, что мы оба уже старые люди... Как это я ничего не видала? Это меня удивляет!
Анна Сергеевна опять засмеялась и тотчас же отворотилась.
-- Нынешняя молодежь больно хитра стала, -- заметил Базаров и тоже засмеялся. -- Прощайте, -- заговорил он опять после небольшого молчания. -- Желаю вам окончить это дело самым приятным образом; а я издали порадуюсь.
Одинцова быстро повернулась к нему.
-- Разве вы уезжаете? Отчего же вам теперь не остаться? Останьтесь... с вами говорить весело... точно по краю пропасти ходишь. Сперва робеешь, а потом откуда смелость возьмется. Останьтесь.
-- Спасибо за предложение, Анна Сергеевна, и за лестное мнение о моих разговорных талантах. Но я нахожу, что я уж и так слишком долго вращался в чуждой для меня сфере. Летучие рыбы некоторое время могут подержаться на воздухе, но вскоре должны шлепнуться в воду; позвольте же и мне плюхнуть в мою стихию.
Одинцова посмотрела на Базарова. Горькая усмешка подергивала его бледное лицо. "Этот меня любил!" -- подумала она -- и жалко ей стало его, и с участием протянула она ему руку.
Но и он ее понял.
-- Нет! -- сказал он и отступил на шаг назад. -- Человек я бедный, но милостыни еще до сих пор не принимал. Прощайте-с и будьте здоровы.
-- Я убеждена, что мы не в последний раз видимся, -- произнесла Анна Сергеевна с невольным движением.
-- Чего на свете не бывает! -- ответил Базаров, поклонился и вышел.
-- Так ты задумал гнездо себе свить? -- говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. -- Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
-- Я точно этого не ожидал, когда расставался с тобою, -- ответил Аркадий, -- но зачем ты сам лукавишь и говоришь: "дело хорошее", точно мне неизвестно твое мнение о браке?
-- Эх, друг любезный! -- проговорил Базаров, -- как ты выражаешься! Видишь, что я делаю; в чемодане оказалось пустое место, и я кладу туда сено; так и в жизненном нашем чемодане; чем бы его ни набили, лишь бы пустоты не было. Не обижайся, пожалуйста: ты ведь, вероятно, помнишь, какого я всегда был мнения о Катерине Сергеевне. Иная барышня только от того и слывет умною, что умно вздыхает, а твоя за себя постоит, да и так постоит, что и тебя в руки заберет, -- ну, да это так и следует. -- Он захлопнул крышку и приподнялся с полу. -- А теперь повторяю тебе на прощанье... потому что обманываться нечего: мы прощаемся навсегда, и ты сам это чувствуешь... ты поступил умно; для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан. В тебе нет ни дерзости, ни злости, а есть молодая смелость да молодой задор; для нашего дела это не годится. Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не деретесь -- и уж воображаете себя молодцами, -- а мы драться хотим. Да что! Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает, да ты и не дорос до нас, ты невольно любуешься собою, тебе приятно самого себя бранить; а нам это скучно -- нам других подавай! нам других ломать надо! Ты славный малый; но ты все-таки мякенький, либеральный барич -- э волату, как выражается мой родитель.
-- Ты навсегда прощаешься со мною, Евгений? -- печально промолвил Аркадий, -- и у тебя нет других слов для меня?
Базаров почесал у себя в затылке.
-- Есть, Аркадий, есть у меня другие слова, только я их не выскажу, потому что это романтизм, -- это значит: рассыропиться. А ты поскорее женись; да своим гнездом обзаведись, да наделай детей побольше. Умницы они будут уже потому, что вовремя они родятся, не то что мы с тобой. Эге! я вижу, лошади готовы. Пора. Со всеми я простился... Ну что ж? обняться, что ли?
Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и слезы так и брызнули у него из глаз.
-- Что значит молодость! -- произнес спокойно Базаров. -- Да я на Катерину Сергеевну надеюсь. Посмотри, как живо она тебя утешит!
-- Прощай, брат! -- сказал он Аркадию, уже взобравшись на телегу, и, указав на пару галок, сидевших рядышком на крыше конюшни, прибавил: -- Вот тебе! изучай!
-- Это что значит? -- спросил Аркадий.
-- Как? Разве ты так плох в естественной истории или забыл, что галка самая почтенная, семейная птица? Тебе пример!.. Прощайте, синьор!
Телега задребезжала и покатилась.
Базаров сказал правду. Разговаривая вечером с Катей, Аркадий совершенно позабыл о своем наставнике. Он уже начинал подчиняться ей, и Катя это чувствовала и не удивлялась. Он должен был на следующий день ехать в Марьино, к Николаю Петровичу. Анна Сергеевна не хотела стеснять молодых людей и только для приличия не оставляла их слишком долго наедине. Она великодушно удалила от них княжну, которую известие о предстоявшем браке привело в слезливую ярость. Сначала Анна Сергеевна боялась, как бы зрелище их счастия не показалось ей самой немного тягостным; но вышло совершенно напротив: это зрелище не только не отягощало ее, оно ее занимало, оно ее умилило наконец. Анна Сергеевна этому и обрадовалась и опечалилась. "Видно, прав Базаров, -- подумала она, -- любопытство, одно любопытство, и любовь к покою, и эгоизм..."
-- Дети! -- промолвила она громко, -- что, любовь чувство напускное?
Но ни Катя, ни Аркадий ее даже не поняли. Они ее дичились; невольно подслушанный разговор не выходил у них из головы. Впрочем, Анна Сергеевна скоро успокоила их; и это было ей не трудно: она успокоилась сама.